Но Шура ответил:

— Люблю.

Лелька стояла у открытого окна в одной рубашке. И сердце ее стучало так громко, как тогда в степи, во время взрыва. Но ни Шура, ни Клавдия не слышали ударов Лелькиного сердца.

И вдруг Лельке стало очень холодно. Холодно рукам, плечам, коленкам. И Лелька поняла, что никакие, даже самые теплые, одеяла не согреют ее. Этот холод веял не из степи, а шел откуда-то изнутри, от сердца.

Лелька бросилась в постель. Она натянула одеяло на голову. Она закрыла уши, чтобы не слышать ни одного слова. Она почему-то вспомнила, как неделю назад на этой же скамейке временный жилец говорил ей: «Вот послужу еще годок-другой и женюсь».

«Так ведь не прошел еще годок! Что же это он!..»

Слезы текли по Лелькиным щекам. Лелька плакала молча. Про себя. Сейчас она навсегда прощалась с лейтенантом Шурой, хотя он еще никуда не уезжал. Она прощалась с его маленьким войском, и с молчаливым Кузьминым, и с алым маком, который устоял во время взрыва… Лельке было жалко себя и всего, что уже никогда не вернется. И слезы становились все горше.

В какое-то мгновение девочке захотелось вскочить с постели и прогнать со своей, Лелькиной, скамейки временного жильца и черноволосую библиотекаршу. Но она не пошевелилась.

Утром Лелька поднялась поздно. Лейтенант Шура давно уже ушел в степь со своим маленьким бесстрашным войском. Мама не вернулась с ночного дежурства. Солнце заполнило комнату. От его желтых лучей пахло лавандой. По сиреневым блюдечкам мальвы ползали тощие осы.

Лелька села на постель. Косичка соскользнула с голого плеча. Лелька взяла ее в руку, враждебно посмотрела на нее, но не отбросила. Не выпуская из руки, она подошла к комоду и взяла большие темные ножницы. Она широко раскрыла их и начала резать косичку.

Ножницы были не очень острыми, а Лелька торопилась, словно боялась, что изменит свое намерение. И резать было трудно. Когда одна отрезанная косичка упала на пол к босым ногам, Лелька принялась за другую и вторую косичку тоже отрезала. Потом она отложила ножницы и подняла с пола две отрезанные косички. Она посмотрела на них равнодушно, как на чужие, и без сожаления отложила в сторону. Они были уже не нужны.

Несколько дней Лелька не виделась с временным жильцом. Утром она вставала уже после его ухода, а вечером, чтобы не попадаться ему на глаза, уходила к подругам. И лейтенанту Шуре приходилось умываться под бренчащим умывальником. И если он не успевал почистить сапоги, то они так и оставались пыльными, с присохшими комьями глины.

В субботний вечер Лелька и временный жилец случайно встретились в клубе. Лейтенант Шура как ни в чем не бывало улыбнулся своей маленькой хозяйке. Лелька опустила глаза и залилась краской. Но, совладав с собой, посмотрела на лейтенанта и сказала:

— Здрасте!

Она произнесла приветствие сухо и даже немного насмешливо. Лейтенант Шура пожал плечами, помахал ей рукой и пошел дальше. Наверно, он спешил к своей библиотекарше Клавдии.

Он даже не заметил, что Лелька отрезала косички…

УПРЯМАЯ РОСИЦА

Я парикмахер. Стригу и брею. Люди возникают передо мной в зеркальной раме, и я могу рассматривать их сколько заблагорассудится. Изучаю носы, подбородки, глаза, затылки. Верчу чужую голову, как глобус. В каждом клиенте я нахожу что-то интересное. Одни мне приятны, другие вызывают неприязнь. Я, например, терпеть не могу людей с тонкой белой кожей: одно неосторожное движение, из этих бледнолицых кровь течет ручьями. Еще я не люблю лысеющих. У них каждый волос на вес золота.

Знайте, что каждый парикмахер втайне ждет появления в зеркале своей судьбы. Если столько людей ежедневно возникает и пропадает, то можно же выбрать по своему вкусу и удержать за руку кого надо…

Но когда она возникла передо мной из таинственного зазеркалья, я от неожиданности растерялся и пробормотал:

— Здесь… мужской зал.

— Знаю, — отрезала она и села в кресло с такой гордой непринужденностью, с какой царица садится на трон.

На ее смуглом лице как бы теплился отсвет жаровни, а в глазах отражалась зелень травы, покрытой росой, тяжелая, иссиня-черная коса лежала на спине в ложбинке между выпуклыми лопатками. Я смотрел на нее до тех пор, пока она не прервала меня резким приказом:

— Режь!

— Что… резать?

— Косу.

— Зачем ее резать?

— Не твое дело, глупый парикмахер!

Она была чем-то огорчена и говорила порывисто, словно бросала слова, а я должен был ловить их. У меня ничего не получалось, слова пролетали мимо. Тем более что они были окрашены незнакомым акцентом. И я прислушивался больше к их звучанию, чем к смыслу. Это ее рассердило, она повернулась ко мне и решительно сказала:

— Режь, или я уйду!

Ах да, надо резать косу.

Я смотрел на нее в зеркало, не решаясь посмотреть прямо. Зеркало — мой верный помощник — защищало меня, скрывало мое смущение.

— Как тебя звать? — невпопад пробормотал я.

— Не твое дело!.. Росица.

— Красивое имя.

— Ничего красивого!

Ее зеленые глаза смотрели на меня сердито и поблескивали, словно на самом деле в них зелень травы была перемешана с каплями росы.

— Я болгарка. Режь косу, тебе говорят.

— Подожди, Росица. Отрезать ничего не стоит. Раз — и нет косы. Но без косы будет некрасиво.

Не действовали на нее мои слова.

— У вас только одно на уме — красиво, некрасиво. А они не берут меня. Они смеются: куда тебе с такой косой!

— Кто тебя не берет? Куда?

Она вдруг оторвала глаза от зеркала и посмотрела на меня. И я в зеркале, со стороны, увидел, как она уничтожающе смотрит.

— Ты что-нибудь понимаешь? Ты ничего не понимаешь, глупый парикмахер. Братья возвращаются на родину, а меня оставляют. Они говорят — опасно. Но я не останусь. Слышишь? Режь!

Сколько волос я перерезал за свою жизнь… Случалось мне резать и косы. Я хладнокровно наматывал их на руку, как веревку, и, сильно нажимая на ножницы, резал. Пожалуйста, забирайте вашу косу. Но теперь мне как бы предстояло резать по живому, вонзать ножницы во что-то нежное, болезненно чувствительное.

Я специально долго рылся в ящиках туалета, хотя ножницы лежали передо мной на мраморном столике. Я надеялся, что она изменит свое решение. Напрасно надеялся.

— Нашел свои ножницы? — нетерпеливо спросила она.

— Может быть, ты одумаешься? — взмолился я.

— Режь, мучитель! Режь!

Она впилась в меня глазами и не отрывала взгляда, пока я не встал за спиной и не взял в руки ее косу. Теперь шелковистая, тонко пахнущая розовым маслом коса лежала у меня на ладони. Мне казалось, что, отрезав косу, я лишу ее красоты, погашу жар, который проступал на ее смуглом лице, как отблеск жаровни. Но отступать было некуда. Я раскрыл ножницы.

Коса у меня на ладони стала тяжелее. Но была по-прежнему теплой. Это было тепло ложбинки между лопатками, как бы специально устроенной природой для косы.

— Все? — спросила Росица.

— Все, — откуда-то издали отозвался я.

Она вскочила с кресла, уже не царица, а девчонка — и быстро зашагала к выходу.

— А косу?.. Ты не возьмешь косу?!

Росица остановилась в дверях, и глаза ее засверкали озорными зелеными огнями.

— Оставь себе на память!

Она скрылась, а я все еще держал в руке тяжелую, теплую косу.

Ах эта коса! Сколько раз я доставал ее, бережно брал в руки и разглядывал, как будто искал ответа на множество нахлынувших вопросов. Я касался косы щекой, вдыхал тонкий аромат розового масла и чувствовал слабое, далекое тепло — эхо тепла Росицы. Куда унесла судьба это нетерпеливое, горящее существо, как бы специально созданное для борьбы и несогласия? Она промелькнула и вышла из рамки зеркала, исчезла, оставив странный след — отрезанную косу. Если б не было этого следа — я бы решил, что она приснилась мне, растворилась в нереальном зазеркалье, где левая рука кажется правой, а правая левой. Эге, глупый парикмахер, кажется, ты упустил свою судьбу!