Даже хрустальные люстры как будто тусклее светили.

Саша не пошла в школу, сказавшись больной. Учительница Таисия Ивановна дала задание на дом, и девочка облегченно вздохнула. Как многие подростки, Саша недолюбливала школу, хотя и признавала необходимость хорошего образования.

Мысли ее перекинулись на один эпизод из недавнего прошлого. Был Сашин день рождения. Решали, как его отмечать. Родители не могли вырваться с работы, поэтому было два варианта: встречать с бабушкой и ее подругами или в ресторане в кругу Сашиных друзей. Ирина Леонтьевна не переносила шумных застолий и не могла присоединиться к компании друзей внучки.

Саша заявила, что готова отмечать праздник с кем угодно, только не с бабушкой. Ольга и Дмитрий возмутились грубостью чувств их дочери и с тревогой подумали, что воспитали нравственного монстра. Тогда Саша крикнула, что вообще не будет праздновать день рождения, раз ее не считают в семье за человека.

Девочка очнулась от воспоминаний, внутри поселился въедливый червячок сомнения: не перегнула ли палку? Не была ли слишком груба? Все-таки пожилой человек… И детское «баба».

В детстве любимым Сашиным занятием было надеть толстую кофту и кружиться на животе, подняв ноги и руки над уровнем пола. Тогда еще они жили в старой хрущевке с занозистым паркетом у бабушки в комнате, который у родителей все не доходили руки покрыть лаком. Бабушка считала обороты вокруг оси, ноги и руки вертелись, рисуя в воздухе колесо. Саша смеялась и чувствовала себя как на аттракционе, веселя бабушку.

Теперь старая хрущевка давно в прошлом; Саша знала, что родители много трудились, чтобы заработать на собственный дом. С переездом за город что-то сломалось в их благополучном семейном укладе. И вот теперь Саше двенадцать, прежняя жизнь осталась за стеклом, как музейный экспонат, к которому больше нельзя прикоснуться, только смотреть на него издали, как на недостижимость.

Хлопнула входная дверь: мама и папа ушли на работу. Саша осталась одна посреди огромного дома, предательски помнившего множество некрасивых сцен с Сашиным участием. Правда, тогда Саша так не думала. Но дремавшее в подвздошье чувство соразмерности диктовало свои ориентиры, и девочка не могла сделать вид, что не замечает этих ясных, однозначных законов жизни.

В коридоре раздалась трель. Наверное, родители что-то забыли?

Саша посмотрела на экран системы наблюдения, и сердце сделало кульбит. У входной двери стояла какая-то женщина средних лет и держала под локоть ее бабушку. Замок не слушался Сашиных пальцев и не хотел поддаваться. Саша сделала усилие, и дверь распахнулась.

– Здравствуйте! Вот ваша Мария Леонтьевна! А вы, наверное, Сашенька?

Женщина легонько подтолкнула бабушку вперед. Сама осталась в коридоре.

– Только не Мария, а Ирина! – поправила Саша незнакомку. – Бабуль, мы тебя везде искали… Проходите же! – обратилась Саша к вошедшим. – Как вас зовут?

– Да это неважно, правда! Люба я.

Саша едва справилась с телефоном, набирая мамин номер. От волнения она говорила несвязно и перескакивала с одного на другое. Потом передала трубку, и женщина рассказала маме Саши о том, как нашла их бабушку. Неуклюже отказалась от денег и распрощалась.

Ирина Леонтьевна озиралась кругом и топталась на месте. Глаза ее смотрели куда-то поверх головы внучки. Что она видела? Саша не знала.

Врачи поставили Ирине Леонтьевне старческую деменцию. Саша исправно ходила за бабушкой и сама готовила ей завтраки, обеды и ужины. У бабушки забрали ключи, и теперь она выходила гулять под присмотром внучки. А в кармане ее пальто находилась записочка с ее именем и адресом, заботливо написанная рукой внучки. На всякий случай, думала Саша, мало ли что.

Новый год встречали в теплом семейном кругу. Саша крутилась вокруг Ирины Леонтьевны, чувствуя вину перед своей «бабой». Кровиночка, как ее назвал когда-то Сашин папа, растворялась во всеобщей заботе и таяла в тепле семейного очага, как снежинка, слетевшая на ладонь.

Через полгода, весной, она совсем растаяла. Саша взяла бабушкин чехол из крокодиловой кожи и положила его на свой домашний алтарь, где хранила дорогие ее сердцу вещи: свечу с ароматом гардении, альбом с фотографиями, на которых она маленькая и счастливая… Алтарь прирос еще одним «музейным экспонатом» – вазочкой с лепниной в виде чашечек хризантем – бабушкиной красой.

Так Саша подросла и в следующие несколько лет выучилась рисовать. Она сделала копию в карандаше портретной фотографии Ирины Леонтьевны. Перестала слушать кей-поп, меньше пользовалась соцсетями, в интернет заходила, только когда нужно было по учебе. Окончила школу и поступила в мед.

Еще через пять лет она вышла замуж и родила сыночка, здорового и умного крепыша. Это твоя кровиночка, сказал сыну Сашин муж про свою ненаглядную тещу. «Баба!» – кричал мальчонка и норовил взобраться по Ольге Александровне, как по стволу крепкого дерева.

«Баба» плакала и млела.

– Значит, сносить нас будут? – спросила Вера Павловна, лениво водя шваброй по старому паркетному полу.

– Похоже на то. – Владимир Петрович отложил свежий номер «Вечернего Свердловска» в сторону и отхлебнул из стакана с чаем. – Говорят, наверху постановление еще два года назад приняли. И вот только теперь собрались.

Вера Павловна вздохнула.

– Наверное, это к лучшему, – после недолгой паузы произнесла она. – Нехорошее это место, Вова.

Владимир Петрович, успевший к этому моменту достать из первого ящика своего вахтерского стола открытую пачку сушек, удивленно поднял брови.

– Что значит нехорошее? – непонимающе спросил он.

Вера Павловна распрямилась и с раздражением посмотрела на вахтера.

– Не делай вид, будто не понимаешь, о чем я, – укоризненно заговорила она. – Тут же царя расстреляли. Вместе с семьей.

– Ах вот ты о чем, – хмыкнул Владимир Петрович и задумчиво почесал седой прокуренный ус. – Ну расстреляли. И что с того?

– А то, – горячась, продолжила Вера Павловна. – Что души здесь невинные погублены.

– Ну, положим, не совсем невинные. – Владимир Петрович окунул сушку в чай. – Вспомни, сколько царь народу загубил. Одна Ходынка чего стоит…

– А детки? – перебила его уборщица. – Великие княжны, молодой царевич. Еще и больной. Их-то за что?

– Время было такое, – отрезал вахтер. – Сама знаешь. Лес рубят – щепки летят.

– Да знаю я, – потупилась Вера Павловна. – Но все равно, не по-христиански это. Вот теперь и отзывается. Бог все видит.

– Дура ты, Вера, – покачал головой Владимир Петрович. – В Свердловске уже тридцать лет живешь, а ум все тот же, деревенский. Как будто из своего Старопышминска никуда не уезжала. Нет никакого Бога. И ерунду свою прекращай говорить. Стыдно слушать.

– А ты больно умный, – огрызнулась уборщица. – То-то вахтером работаешь на старости лет, а не профессором каким-нибудь. И никакая это не ерунда. Ты в ту комнату когда последний раз ходил?

Владимир Петрович пожал плечами.

– А я каждый день полы там мою, – вздохнула Вера Павловна. – И с каждым днем все хуже и хуже. Плохое это место, Вова. Захожу туда – и убежать хочется. Сама не знаю почему, а страшно. Вот сейчас надо туда идти, а я боюсь.

– Суеверия, – зевнул Владимир Петрович и допил чай. – Ничего там нет, Вера. Так что иди мыть спокойно. Если что, – улыбнулся он, – кричи. Так уж и быть, помогу. Не боженька же тебе помогать будет.

Узкое морщинистое лицо Веры Павловны потемнело от гнева. Сдержавшись, она подхватила ведро со шваброй и молча направилась к лестнице, ведущей на нижний этаж.