Стокгольм, 30 октября 1930 года.

К гостинице «Гранд-отель» подъехала золоченая карета, запряженная четверкой темных лошадей. Ее прислали за советским полномочным представителем Александрой Коллонтай.

В черном бархатном платье, на которое была накинута меховая шубка, сопровождаемая церемониймейстером королевского двора Луи де Геером, отправилась Коллонтай во дворец вручать свои верительные грамоты Густаву V.

В министерстве иностранных дел Швеции были обеспокоены: ведь король еще никогда не принимал женщину в ранге посланника. Как она должна быть одета? Как пройдет вручение верительных грамот? Как избежать непредвиденных нарушений веками сложившегося этикета? Все это очень тревожило шефа протокольного отдела, и при встрече с Александрой Михайловной барон Барнеков доверитель-::о сообщил ей о своих опасениях.

— Если это не противоречит традиции, я буду в черном бархатном платье, а на голове у меня будет шляпка со страусовым пером, — сказала, улыбнувшись, Александра Михайловна.

— Шляпка? Со страусовым пером? — опытный чиновник постарался скрыть недоумение. — Я прошу меня извинить, но уместно ли это?..

На лице Коллонтай снова появилась странная улыбка.

— Когда я выйду из кареты и буду идти во дворец, может подуть ветер. Ведь он нередкий гость в Стокгольме. А оказаться перед его величеством королем Швеции с испорченной прической — этого я позволить себе не могу.

Не найдя никаких доводов для возражений, Барнеков согласился:

— Что ж, пусть будет шляпка со страусовым пером…

…По беломраморной лестнице поднялась А.М. Коллонтай в зал приемов. Густав V приветствовал ее стоя.

После вручения верительных грамот должна была состояться беседа. По шведскому обычаю король и посланник разговаривают стоя. Но тут посланником была женщина. И король решил нарушить традицию — он предложил Коллонтай кресло.

Его величество король Швеции необыкновенно любезен. Он не был так любезен шестнадцать лет назад, когда «навечно» выслал Коллонтай из своей страны. А старый указ между тем до сих пор еще в силе.

…Ночью на квартире шефа протокольного отдела зазвонил телефон. Ему сообщили: одна из популярных шведских газет готовит сенсационное сообщение. Содержание его-. Коллонтай лишена права появляться в Швеции.

«Нужно срочно отменять старый указ, — пронеслось в голове чиновника, — иначе будут разговоры… неугодные комментарии, нежелательный резонанс…»

Через два дня в одной из маленьких газет — «Посток-Инрекес Тидненгар» среди прочих объявлений было напечатано крохотное сообщение о том, что «указ об изгнании Коллонтай» отменяется.

В детстве с ней, дочерью старого генерала, любил играть бывший у них в доме дипломат. Пройдет много лет, и она встретит его в парке в Тифлисе. Старый дипломат спросит, помнит ли она его фокусы. И когда она ответит, что помнит, он скажет: «Я знал, маленькая девочка угадывала, в чем состоит фокус, но продолжала улыбаться, делая вид, будто ничего не понимает, — сохраняла выдержку и самообладание. Жалею, что женщины не могут быть дипломатами. Из вас бы вышел прекрасный дипломат».

Дипломат из нее действительно вышел, вопрос только в том, насколько «прекрасный».

Октябрь 1917 года. Коллонтай идет в Смольный. В боковой комнате, где располагался Петербургский комитет, за столом сидит Ленин.

Увидев Коллонтай, он встает и направляется навстречу.

— Поезжайте сейчас занимать министерство государственного призрения. Это надо сделать сейчас же, — отдает он приказ своей приятельнице.

Ее назначение народным комиссаром госпри-зрения произошло так, как происходило во время октябрьского переворота.

Через два дня после окончания II съезда Советов Коллонтай отправилась на Казанскую улицу, дом 7, где до Февральской революции помещалось филантропическое ведомство императрицы Марии Федоровны, заботившееся о бедных, заброшенных детях, неимущих старцах и старухах, а после февральской революции — министерство госпризрения.

Солидный швейцар с седой бородой, в галунах, оглядев Коллонтай с ног до головы и решив, что перед ним одна из многих назойливых посетительниц, отказался впустить ее.

— Я пришла не как просительница, а по государственному делу.

Но швейцар неумолим, не пропускает и все! Так она и уехала.

Как же все-таки занять министерство? Силой? Но сначала нужно попытаться найти опору среди младших служащих. И она решила обратиться в профессиональный союз, который объединял курьеров, сторожей, истопников, нянь, сестер милосердия, фельдшеров, счетоводов и т. д. Председателем союза был бывший путиловский рабочий, большевик-подпольщик И. Г. Егоров. Он созвал собрание, на котором был избран совет младших служащих. На следующее утро члены совета вместе с А. М. Коллонтай пришли на Казанскую. Швейцар, недоброжелательно посмотрев на наркома, все-таки пропустил ее.

«Подымаемся по лестнице, а навстречу нам рекой людской потекли чиновники, машинистки, бухгалтеры, начальники…

Бегут, спешат, на нас и глядеть не хотят. Мы — вверх по лестнице, они — вниз. Саботаж чиновников начался. Осталось всего несколько человек. Заявили, что готовы работать с нами, с большевиками».

В канцеляриях царил разгром. На столах валялись в хаотическом беспорядке груды бумаг, неисполненные дела. Касса заперта, ключи унесены.

Побродив по пустым залам министерства гос-призрения день-другой, Александра Коллонтай решила начать деятельность наркома в Смольном. На дверях пустой комнаты, где стоял только один стол, вывесили от руки написанное объявление:

«Народный комиссариат государственного призрения. Прием посетителей от 1 до 4 часов».

И вот начался первый день наркома: в комнату, где сидела Александра Коллонтай, вошел какой-то безрукий рабочий, бывший фронтовик, он требовал денег на покупку машин для организации вязальных мастерских. Говорил, что его направил сюда Ленин. Не успел он уйти, как явились представители от Союза увечных воинов: грозили демонстрацией, если им тут же не выплатят пособия. Курьер из богадельни требовал дров. Объяснял, что старушки бунтуют. Едва закрылась дверь за ним, как вошла делегация, сообщившая наркому, что няньки в одном из приютов решили разойтись по домам и бросить на произвол судьбы малышей, которых нечем кормить. Александра Михайловна, сев в машину, направилась в приют. Успокоив взбунтовавшихся нянь, она помчалась на делегатское собрание младших служащих учреждений госпризрения. Собрание было бурным, все говорили разом. Требовали, спорили, но требовали не для себя, а для учреждения, хотели спасти его от развала. Няни, курьеры, сиделки, истопники на этой первой встрече с наркомом проявили большее понимание общегосударственных интересов, чем бывшие ответственные работники министерства.

«Петроградский листок» в те дни писал: «Талантливая Коллонтай нашлась и тотчас обратила в чиновников своей канцелярии всех сторожей и курьеров».

Наркомату госпризрения досталось сложное хозяйство. Он ведал делами увечных воинов и воспитательными домами, институтами для благородных девиц и колониями прокаженных, богадельнями для старух и государственной фабрикой игральных карт, приютами для сирот и протезными мастерскими, санаториями для туберкулезных, родильными домами и пансионными делами. «У меня целое государство в государстве», — шутила Александра Михайловна.

Когда к девяти часам утра Коллонтай приходила на работу, ее уже у входа осаждали десятками самых разнообразных требований и просьб. В коридорах толпились матери с детишками на руках, бездомные сироты, старики, старухи, инвалиды войны. Кто без рук, кто без ног, без глаз.

«В село бы назад, да кто меня теперь такого там примет, кто кормить станет?» — нередко слышала Александра Михайловна. Матери со слезами в голосе кричали, что их дети голодают. «Отчего нет приютов?», «Отчего нет молока!».

Положение было поистине трагическим. К тому же и зима у порога. Значит, не только голод, но и холод… Надо было действовать. Прежде всего нужны были средства.