Именно славная маршальша вовремя оказалась подле красавца-герцога де Лонгвиля, чтобы одержать верх над всеми придворными дамами.
Герцог был молод и пылок, атмосферу двора наполняли любовные интриги, и, хотя маршальша была почти вдвое старше герцога, он не выказал себя жестоким по отношению к ней. Однако он поставил определенные условия, и одно из этих условий заключалось в том, чтобы все прочие ее обожатели получили отставку.
Маркиз д’Эффиа, тот самый, что получил яд из рук шевалье де Лоррена и натер им чашку герцогини Орлеанской, очень усердно ухаживал за маршальшей и полагал себя весьма близким к успеху, как вдруг получил от ворот поворот. Маркиз был человеком храбрым, хотя и не любившим войны, преданным своим удовольствиям и настолько упрямым, особенно в делах любви, что если в голову ему приходило желание стать любовником какой-нибудь женщины, то, кто бы она ни была, ему требовалось исполнить это желание. Полученную им отставку он счел жестокой, догадался, что причиной ее стал какой-то соперник и узнал, что этим соперником был герцог де Лонгвиль.
Герцог де Лонгвиль был принцем, принцем из рода Валуа, то есть рода, царствовавшего прежде во Франции. Трудно было затеять с ним ссору, не подвергая себя непредвиденным опасностям. К тому же, разве согласился бы герцог, стоявший на такой высокой ступени общественной иерархии, принять вызов от простого дворянина? Но для маркиза д’Эффиа это не имело значения, и он решил употребить все возможные средства, чтобы добиться своей цели, то есть скрестить шпаги с человеком, из-за которого его оскорбили, закрыв для него дверь в дом маршальши.
Он выслеживал герцога, задействовал шпионов, завел своих людей в самом доме маршала и вскоре был уведомлен о месте и времени свидания любовников.
Д’Эффиа засел в засаду лично, чтобы удостовериться в правдивости донесения. Он увидел, что в дом вошел герцог, потом туда вошла маршальша, а затем, не оставляя ему никаких сомнений, они на глазах у него вышли оттуда вместе.
На другой день, во время прогулки, д’Эффиа подошел к герцогу и, нагнувшись к его уху, произнес:
— Монсеньор! Мне очень хочется кое-что узнать у вас.
— Говорите, и, если это будет в моей власти, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство.
— Могу ли я увидеть вас со шпагой в руке?
— А против кого?
— Против меня!
— О! Что касается этого, сударь, — холодно ответил герцог, — то мне приходится с огорчением сказать вам, что подобное невозможно, поскольку такую милость я привык оказывать лишь равным мне или, по крайней мере, ибо равных мне крайне мало, дворянам, предки которых известны хотя бы до пятого поколения.
Этот укор был тем чувствительнее для маркиза д’Эффиа, что о благородстве его происхождения все были невысокого мнения. Однако, поскольку в том месте, где все это происходило, было много народа, он удалился, не сказав более ни слова и не вызвав ни у кого никаких подозрений относительно сказанного им герцогу. Тем не менее однажды вечером, когда герцог без всякой свиты отбыл из дома в портшезе, д’Эффиа, предупрежденный об этом своими шпионами, встал у него на пути, держа в одной руке трость, а в другой шпагу, и крикнул принцу, что если тот не выйдет из портшеза, то он поступит с ним не как с принцем, а как с человеком, отказывающимся дать удовлетворение другому человеку.
Молодой герцог был храбр; он понял, что никакой возможности отступить у него нет, и решил согласиться на поединок с врагом, насколько бы тот ни был ниже его по достоинству; так что он дал носильщикам приказ остановиться и спрыгнул на землю.
Но, прежде чем он успел вынуть из ножен шпагу, д’Эффиа бросился на него и несколько раз ударил его тростью.
При виде этого носильщики вытащили из портшеза шесты и, несмотря на крики принца, желавшего отомстить обидчику иначе, настроились избить д’Эффиа, но тот пустился в бегство и скрылся в темноте.
Герцог был в страшном отчаянии: он приказал своим носильщикам не говорить никому ни слова об этом происшествии, и, будучи уверен в молчании д’Эффиа, который в случае подобного откровения был бы отправлен в Бастилию, открылся лишь одному из своих друзей, заявившему в ответ, что герцогу не остается ничего другого, как отомстить врагу, устроив ему засаду наподобие той, жертвой которой стал он сам; однако, по его мнению, вместо палок следовало воспользоваться кинжалами и уложить д’Эффиа на месте.
Это был один из тех советов, какие в те времена еще часто давали и охотно принимали, и герцог решил привести его в исполнение, как вдруг, к счастью для маркиза д’Эффиа, герцог де Лонгвиль получил приказ быть готовым сопровождать короля на войну, которую тот намеревался объявить голландцам.
Голландцы с великим страхом взирали на громадные военные приготовления, о которых у нас уже шла речь. Людовик XIV и военный министр Лувуа развили невероятную деятельность, готовя поход против Голландии. Созвано было все дворянство: каждый замок, как во времена феодальных войн, выставил своего сеньора и его свиту в полном вооружении и снаряжении. Сто восемнадцать тысяч солдат находилось в строю; сто орудий, пока еще молчавших, готовы были загрохотать. Среди собственно французских войск можно было различить, по их одежде, три тысячи каталонцев, носивших за плечом свои пестрые плащи и легкие мушкеты, превосходных стрелков и замечательных разведчиков; два полка савойцев, кавалерийский и пехотный; десять тысяч швейцарцев, набранных помимо прежних вербовок; рейтаров, немецких и итальянских, остатки тех старых отрядов кондотьеров, что продавали свою кровь всякому, желавшему ее купить; и все это, не считая целой толпы добровольцев, одиноких бойцов, темных личностей, которые, заранее воспринимая Голландию как богатую добычу, хотели ввязаться в драку, чтобы ухватить свой кусок поживы.
Добавьте к этому таких генералов, как Конде, Тюренн, Люксембург и Вобан.
Кроме того, в это же самое время тридцать высокобортных французских кораблей присоединились к английскому флоту, который сам по себе насчитывал сто парусных судов и находился под командованием герцога Йоркского, брата короля.
Эти военные приготовления поглотили пятьдесят миллионов ливров, которые сегодня составили бы сто восемь или сто десять миллионов.
Потрясенные происходящим, Генеральные штаты Соединенных провинций письменно обратились к Людовику XIV, смиренно спрашивая его, направлены ли все эти огромные военные приготовления против них, если они чем-то оскорбили его, и, если они имели несчастье нанести ему оскорбление, то какого возмещения он потребует у них за это.
Людовик XIV ответил, что он никому не обязан давать отчета в своих действиях и использует свои войска так, как этого требует его достоинство.
С этого времени голландцам стало ясно, что никакого сомнения больше быть не может и что именно им угрожает король.
Следовало подумать о том, чтобы набрать армию и назначить ей генерала.
Было набрано около двадцати пяти тысяч солдат; в качестве генералов были назначены немецкий военачальник Вюрц и маркиз де Монба, бежавший из Франции кальвинист, а главнокомандующим был избран принц Оранский.
Вильгельм Оранский, этот строгий и угрюмый человек, которому с того дня, когда он должен был подняться на вершину своего величия, предстояло простереть свою руку к английской короне и бросить свою тень на французский трон, в то время не давал даже самым дальновидным людям повода догадываться о том значении, какое он позднее приобретет в истории.
И в самом деле, Вильгельм, по праву рождения занимавший положение главы голландской феодальной партии, был в тот момент, к которому мы подошли, двадцатидвухлетним молодым человеком, тщедушным, меланхоличным, молчаливым и бесстрастным, как его прадед; он никогда не участвовал ни в осадах, ни в сражениях, поэтому никто еще не мог знать, будет ли он храбрым солдатом и искусным полководцем. Те, кто знал его ближе, а число их было невелико, говорили, что по характеру он деятелен, проницателен и честолюбив, обладает хладнокровным мужеством, настойчив и создан для того, чтобы бороться с превратностями судьбы, почти до отвращения презирает удовольствия и любовь, но, напротив, гениален в тех тайных интригах, какие скрытыми и неясными путями приводят к цели.
