Перевозчик повторил все слово в слово. Герцогиня разгневалась и хотела отдать приказ повесить его.

Однако Генрих пожал плечами и произнес:

— Вы с ума сошли! Это же бедняк, которого нищета привела в дурное расположение духа; я хочу, чтобы впредь он ничего не платил за свою лодку, и уже завтра, ручаюсь вам, он запоет «Да здравствует Генрих Четвер­тый!» и «Прелестная Габриель!».

И перевозчик покинул Лувр, получив кошелек с два­дцатью пятью золотыми экю и освобождение от налога на свою лодку.

Впрочем, кое-что волновало герцогиню куда больше, чем все то, что могли сказать о ней все лодочники на свете.

Это были гороскопы, которые она приказала составить в отношении своей судьбы: все они приводили в отчая­ние.

Одни гороскопы предсказывали ей, что она выйдет замуж лишь один раз.

Другие — что она умрет молодой.

Третьи — что ребенок разрушит все ее надежды.

Четвертые — что человек, которому она целиком и полностью доверяла, предаст ее.

И чем ближе казался ее успех другим, тем менее пре­допределенным он выглядел в ее собственных глазах, и Грасьенна, ее доверенная горничная, говорила Сюлли:

— Не знаю, что происходит с госпожой, но все ночи напролет она только и делает, что плачет и стонет.

И тем не менее Генрих торопил Силлери, своего посла в Риме, угрожая вновь сделать Францию протестантской, если его брак не будет расторгнут, посылая к Маргарите курьера за курьером, угрожая обвинением в супружеской неверности и судом, если она не даст согласия на раз­вод.

Между тем дала себя знать новая беременность.

Габриель находилась в Фонтенбло вместе с королем. Приближался праздник Пасхи. Король попросил Габри­ель участвовать в пасхальных торжествах в Париже, чтобы у народа, который непонятно почему считал ее гугеноткой, не было повода бранить ее.

Кроме того, Рене Бенуа, духовник короля, тоже скло­нял ее к тому, чтобы вернуться в Париж на эти торже­ства.

Так что было решено, что любовники разлучатся дней на пять и вновь встретятся, как только праздник Пасхи завершится.

Столь короткая разлука была пустяком для людей, которым приходилось весьма часто расставаться, и, тем не менее, не бывало еще отъезда более печального. Каза­лось, оба они испытывали какое-то смертельное пред­чувствие и некий мрачный голос говорил им в глубине души, что они не увидятся вновь. Любовники все никак не могли решиться на разлуку; они расставались, но сто­ило Габриель отъехать на двадцать шагов, как она воз­вращалась, чтобы препоручить королю заботу о своих детях, своих слугах и своем доме в Монсо; затем король прощался с ней, после чего уже он, в свой черед, вновь окликал ее. Генрих проводил ее более чем на целое льё, а затем, грустный и заплаканный, вернулся в Фонтенбло, в то время как Габриель, не менее грустная и не менее заплаканная, продолжила свой путь в Париж.

Наконец, Габриель приехала в Париж. Ее сопровождал камердинер Генриха IV, по имени Фуке и прозвищу Ла Варенн. Это был деятельный пособник короля в его любовных похождениях. Он играл подле него ту же роль, какую Лебель играл при Людовике XV. Несчастный умер от страха, когда ученая сорока, которую он дразнил, выкрикнула не его фамилию, Фуке, и не его прозвище, Ла Варенн, а назвала его именем рыбы.

В сущности говоря, ученая сорока явно совершила не столь страшную ошибку, как обезьяна Лафонтена, при­нявшая название Пирей за имя человека.

Предчувствия бедной Габриель были небеспричинны.

Весь двор объединился против нее.

Генрих IV бывал влюблен множество раз и влюблен по-разному, но никого он не любил так, как Габриель.

Он сочинил или приказал сочинить для нее, вероятно на мелодию старинного псалма, восхитительную песенку, ставшую популярной тогда и остающуюся популярной еще и сегодня, — «Прелестная Габриель».

Если от всей монархии что и осталось на устах народа, так это одно имя: Генрих IV и две песенки: «Прелестная Габриель» и «Мальбрук в поход собрался».

Хотя нет, осталось еще выражение «Курица в горшке».

После сорока лет войны страна вошла в эпоху мира; все испытывали голод и жажду, ибо не пили и не ели на протяжении полувека. Казалось, даже сам гасконец, уме­ренный в еде и питье, сделался гурманом.

«Пришлите мне жирных гусей из Беарна, — приказы­вает он, — самых жирных, каких только вам удастся найти и какие могут сделать честь тамошнему краю».

Как и всем своим любовницам, Генрих обещал Габри­ель жениться на ней. Габриель, которой исполнилось двадцать шесть лет, была полной, дородной и жизнера­достной; она чрезвычайно любила поесть — это для нее, по всей вероятности, Генрих IV выписывал жирных гусей из Беарна. На рисунке, которому суждено было стать ее последним прижизненным портретом и которым владеет Библиотека, ее цветущее лицо сияет, словно букет лилий и роз.

«Если это и не была еще королева, — говорит Мишле, — то это определенно была любовница короля, царствующего во времена мира: она являлась символом и блистательным предзнаменованием семи тучных лет, которые должны были последовать за семью тощими годами и заря которых едва забрезжила».^[26]

Более того, это была мать детей, которых король очень любил, — толстяков Вандомов. Мягкотелый во взаимо­отношениях со своими любовницами, Генрих IV был еще более мягкотелым отцом, по крайней мере в отношении тех детей, каких он считал своими. Он никогда не был снисходителен к Людовику XIII, которого письменно приказывал нещадно сечь. Вспомним, как полза­вший на четвереньках король с восседавшими на его спине детьми принимал испанского посла.

Генриху было сорок пять лет; с тридцати он носил рат­ный доспех и, едва сняв его с себя, почти тотчас же обла­чался в него снова. Он подошел к тому возрасту, когда человек нуждается в отдыхе, в спокойном домашнем сча­стье. Как и всех слабовольных людей, его одолевало спе­сивое желание казаться неограниченным властелином. Габриель, которая в действительности была повелитель­ницей, позволяла ему выглядеть повелителем. И это его устраивало.

Худой, юркий, постаревший телом и крайне изношен­ный в любовных похождениях, он оставался бесконечно молод душой и своей кипучей энергией внушал уважение Европе и поддерживал высокое мнение о себе. Никогда его не видели сидящим, никогда он не казался уставшим: казалось, что за какой-то совершенный им грех этот не­утомимый беарнский ходок получил от небес запрет на отдых; стоя он выслушивал послов, стоя руководил сове­том, а затем, закончив выслушивать послов и руководить советом, садился на лошадь и с яростью охотился. Каза­лось, в теле его живет дьявол. И потому народ, столь точ­ный в своих оценках, назвал его Четырежды Дьяволом.

Вся эта энергия сохранялась до тех пор, пока длилась война. Как только был заключен мир, Генрих IV заметил, что он не только устал, но и исчерпал свои силы.

Через полгода после заключения мира, устав, веро­ятно, ждать, на короля обрушилась ужасающая троица: задержка мочеиспускания, подагра и диарея. Прости, дорогой читатель, но мы ведь рассказываем о королях в домашнем халате!

Несчастный Генрих IV решил, что он умирает.

Он столько перевидал, столько сделал, столько страдал!

Но в одном отношении Генрих IV оставался тем, кем он был всегда: большим охотником до женщин и даже девушек.

Госпожа де Мотвиль жалуется, что в ее время жен­щины уже не пользовались таким почетом, как при Ген­рихе IV. Дело в том, что Генрих IV любил женщин, а Людовик XIII питал к ним отвращение.

Почему же сын Генриха IV питал отвращение к жен­щинам?

Однако мы, альковные историки, никогда и не гово­рили, что Людовик XIII был сыном Генриха IV.

И, возможно, мы скажем нечто совсем противополож­ное, когда приступим к разговору о его рождении.

Так что обстоятельства складывались для Габриель благоприятно: помучившись немного, она вот-вот должна была стать женой уставшего короля и принести ему в качестве приданого не золото и не провинции, а нечто куда более ценное: уже готовых детей.