Одна из этих групп, ничем по виду не отличавшаяся от других, тем не менее должна привлечь внимание чита­теля.

Эта группа состояла из мужчины лет сорока- пятидесяти, женщины лет сорока—сорока пяти, троих молодых людей и юной девушки. Мужчина и женщина, хотя они и выглядели из-за тяжелого деревенского труда несколько старше своих лет, явно обладали крепким здо­ровьем, способствовавшим поддержанию душевного спо­койствия, которое читалось на их лицах; что же касается троих молодых людей, старшему из которых было на вид двадцать пять лет, второму — двадцать четыре года, а третий выглядел шестнадцатилетним, то это были креп­кие деревенские парни, с самого рождения, судя по всему, избавленные от всякого рода хворей, которым подвержены слабые здоровьем городские дети; и потому казалось, что они должны радостно и легко выдерживать бремя наследственного труда, на который Бог обрек человека, изгнав его из земного рая; что до девушки, то это была крупная и свежая крестьянка, в которой, несмо­тря на ее мягкие женские формы и при том, что ей едва исполнилось девятнадцать лет, все же можно было рас­познать крепкое сложение ее отца и двух ее старших бра­тьев.

Хотя эта группа находилась ближе других к пажу, ору­женосцу и трем лошадям, никто из ее членов явно не решался расспрашивать слуг рыцаря иначе, чем взгля­дом: паж смущал их своим презрительным и насмешли­вым видом, а оруженосец — своей физиономией, жесто­кое выражение которой придавало ему свирепый вид; и потому крестьяне довольствовались лишь тем, что смо­трели на них и вполголоса обменивались между собой некоторыми предположениями, как вдруг какой-то чело­век отделился от одной из соседних групп, приблизился к той, на какую мы посоветовали нашим читателям обра­тить внимание, и, хлопнув по плечу мужчину, упомяну­того нами как главу семьи, спросил его:

— Ну что, брат Жак, может, ты более сведущ, чем дру­гие, и скажешь нам, кто этот рыцарь, что так долго и набожно молится в нашей церкви?

— Клянусь Богом, брат Дюран, — ответил тот, к кому был обращен вопрос, — ты мне окажешь услугу, если сам это скажешь, ибо я не припомню, чтобы когда-нибудь видел его лицо.

— Это, несомненно, один из тех капитанов, что разъ­езжают по нашей несчастной стране скорее для того, чтобы обделывать собственные делишки, а не служить нашему бедному королю Карлу Седьмому, да хранит его Господь, и, конечно же, этот остался последним в церкви для того, чтобы убедиться в том, что сосуды и подсвеч­ники там в самом деле серебряные и стоят того, чтобы их украсть.

— Брат, брат, — пробормотал, качая головой, Жак, — хоть возраст и должен был избавить тебя от этого недо­статка, ты по-прежнему скор на суждения, словно тебе все еще двадцать пять лет. Нехорошо понапрасну пори­цать своего ближнего, особенно если тебе не в чем его упрекнуть и, напротив, он ведет себя, как добродетель­ный человек и набожный рыцарь.

— Что ж, — отвечал Дюран, — если ты так уверен в его учтивости, то почему бы тебе смело не подойти к нему и не спросить, откуда он прибыл и кто он?

— О, если бы Жаннетта была здесь, — воскликнул младший из трех братьев, — она наверняка бы это ска­зала!

— А почему ты думаешь, что твоя сестра знает больше нашего, Пьер? Разве она когда-нибудь видела этого рыцаря?

— Нет, отец, — пробормотал молодой человек. — Не думаю, чтобы она когда-нибудь видела его.

— В таком случае, — с суровым видом промолвил Жак, — почему ты считаешь, что, никогда не видев его прежде, она может знать, кто он?

— Я был неправ, отец, — сказал молодой человек, пер­вые слова которого вырвались у него словно непроиз­вольно. — Признаться, мне не следовало говорить этого.

— А ведь и в самом деле, брат, — с громким смехом подхватил папаша Дюран, — если твоя дочь, как говорят, прорицательница и вещунья, то она, возможно, могла бы знать ...

— Молчи, брат, — промолвил Жак тоном патриархаль­ной властности, которую еще и в наши дни сохраняет в крестьянской хижине глава семьи, — молчи: если то, что ты сейчас сказал, услышат вражеские уши, этого будет достаточно для того, чтобы у нас были неприятности с духовным судьей из Туля. Послушай, жена, — продолжал он, — где же все-таки Жанна, и почему ее нет с нами?

— Наверное, она осталась молиться в церкви, — отве­тила та, которой Жак адресовал свой вопрос.

— Нет, матушка, — возразил молодой человек, — она вышла вместе с нами, но потом пошла домой за зерном для своих птиц.

— Да вот и она, — сказала мать, бросив взгляд на улицу, где они жили, а затем, повернувшись к мужу, про­должила почти умоляющим тоном: — Жак, прошу тебя, не брани это бедное дитя.

— А за что мне бранить ее? — спросил Жак. — Она не сделала ничего плохого.

— Да, но порой ты бываешь с ней грубее, чем, навер­ное, следовало бы. Это не вина Жанны, что ее сестра в два раза сильнее ее; прежде всего, та старше ее на пол­тора года, а в таком возрасте полтора года — это немало; кроме того, Жанна, как ты знаешь, проводит иногда целые ночи молясь, поэтому не стоит сердиться на нее, если днем она порой невольно засыпает, а когда просы­пается, то кажется, что душа ее еще спит, настолько ее тело чуждо тому, что ей говорят. Но при всем этом, Жак, Жанна — добрая и святая девушка, поверь моим сло­вам.

— И при всем этом, жена, тебе прекрасно известно, что все, даже мой брат, ее дядя, смеются над ней. Это вовсе не благодать для семьи, когда в ней появляются своего рода ясновидцы, которых принимают то за без­умцев, то за пророков.

— Что бы вы ни говорили, отец, — заметил Пьер, — Жанна создана для того, чтобы принести Божью благо­дать в любую семью, к которой она принадлежала бы, будь то даже семья короля.

— Сынок, — сказал Жак, — бери пример со своих бра­тьев, которые, хоть они и старше тебя, не произносят ни слова и не мешают говорить мужчинам и старикам.

— Я умолкаю, отец, — почтительно ответил молодой человек.

Тем временем девушка, о которой велась беседа, мед­ленно и степенно приближалась: это было красивое, высокое, стройное и прекрасно сложенное дитя лет сем­надцати, в чьей походке проглядывало нечто спокойное и уверенное, не принадлежавшее земле; она была одета в длинное шерстяное платье светло-голубого цвета, подоб­ное тем, в какие Беато Анджелико облачал божественные формы своих ангелов, и стянутое на поясе шнуром того же цвета; на голове у нее было нечто вроде капюшона из той же материи, что и платье; на ней не было никаких украшений, ни серебряных, ни золотых, и тем не менее, со своими черными глазами, светлыми волосами и блед­ным цветом лица она, при всей своей простоте, казалась царицей всех девушек деревни.

Каждый из собеседников, которых мы вывели на сцену, наблюдал за тем, как приближается девушка, со своим особым выражением лица: папаша Дюран глядел на нее с той насмешливой улыбкой, что так характерна для наших крестьян; Жак — с нетерпением человека, кото­рый хотел бы рассердиться, но не смог найти повод; мать — с тем молчаливым и нацеленным на защиту сво­его ребенка страхом, которым Бог наделил даже самок животных; двое старших братьев — с беспечностью; сестра — с веселостью, свидетельствовавшей о том, что она не усмотрела ничего серьезного в только что произо­шедшей маленькой ссоре; и, наконец, Пьер — с уваже­нием, вызванным не только тем, что она была его стар­шей сестрой, но и тем, что он принимал ее за святую. Что же касается девушки, то она все ближе подходила к своим родным, но ее отстраненный взгляд, хотя он и был направлен на любимых ею людей, явно указывал на то, что движения ее были чисто машинальными и что, пре­доставив заботу направлять ее путь телесному взору, глаза ее души смотрели совсем в иную сторону.

— Рад видеть тебя, племянница Жанна, — промолвил папаша Дюран. — Мы все тут пребываем в затруднении, желая узнать, кто этот рыцарь, а вот твой брат Пьер утверждает, что если бы ты захотела, то могла бы нам это сказать.

— Какой рыцарь? — спросила Жанна.

— Тот, что вошел в церковь, — ответил Дюран.

— Я его не видела, — сказала Жанна.