Во всем этом Людовик XI проявил себя таким, каким он никогда не был прежде: веселым до безумия, отваж­ным до безрассудства.

Фортуна наконец воздала должное его гению: гению ограниченному, двуличному, подлому, страшному, но от этого не перестающему быть гением. Он один, когда впа­дали в уныние самые сильные, оставался сильным, даже после Перонны, где он подвергся такому унижению, какому, как говорили, «не подвергался ни один король вот уже тысячу лет!»

И вот он, старый король, пишет своему старому воена­чальнику Даммартену: «Мы, молодые!», и он в самом деле молод, ибо в нем пребывает душа новой Франции, нового народа.

И, называя себя молодым, он не испытывает более никаких сомнений, подходя к проломам в стенах осаж­денных им городов, подвергаясь опасности обстрела из аркебуз: его узнают, в него целятся и промахиваются. Однажды, когда его задело, но легко, Людовик XI оперся на Танги дю Шателя, крепкого бретонца, всю свою жизнь занимавшегося ремеслом разведчика, которым король занялся в силу обстоятельств; однако он ощутил, что дю Шатель оседает под тяжестью его руки.

— Что с тобой? — спросил Людовик.

Дю Шатель не отвечал: он был мертв.

В итоге, свадьба Марии Бургундской все же состоя­лась. Это была неудача.

Людовик XI утешил себя тем, что отрубил голову гер­цогу Немурскому.

Король держал его в качестве пленника уже более двух лет и, несомненно, приберегал для подобного случая, когда требовалось отвлечься от глубокой досады.

Герцог Немурский был одним из Арманьяков и как таковой получил по заслугам. Его звучное имя, чисто французское, а также легенда о его детях, которых поме­стили под эшафот, чтобы на них пролилась кровь их отца, — факт, не упомянутый ни одним из современных ему авторов, — обеспечили предателю бессмертие в лице его мягкосердечных доброхотов, которые вводят обще­ственное мнение в полнейшее заблуждение относительно этого человека.

Мы противники смертной казни, но, раз уж она суще­ствует, никто не заслужил ее в большей степени, чем гер­цог Немурский.

Король, ненавидевший герцога как никого другого, никого прежде не любил так, как он любил его.

Он был другом детства короля. Людовик XI совершал ради него безумные и беззаконные поступки, вплоть до того, что вынуждал судей решать сомнительные тяжбы, основывавшиеся на ложных обвинениях, в его пользу.

Во время войны Общественного блага герцог не сделал ничего, зависящего от него, чтобы его господин и благо­детель не попал в руки врагов: король сумел ускользнуть от них, словно лис, преследуемый стаей гончих, лишь благодаря своей хитрости.

Герцог Немурский вернулся к королю, а скорее, ко­роль вернулся к нему: похоже, предатель его околдовал; он принес ему новую клятву на реликвиях Святой капеллы, стал после этого губернатором Парижа и Иль- де-Франса и тотчас же забыл о данной им клятве.

Людовик XI решил свалить одним ударом Арманьяка и герцога Немурского: Арманьяк пал с кинжалом в груди, а герцог Немурский, стоя на коленях под нависшим над ним мечом, дал новую клятву.

На этот раз клятва была страшной. Именно она его и убила.

Восьмого июля 1470 года герцог поклялся, что если впредь он не будет верен королю и не будет предупре­ждать его о всех замышляемых против него кознях, то он отказывается представать перед судом пэров и заранее соглашается на конфискацию своих владений.

Король в очередной раз попал в беду: такова была его жизнь. Он призвал на помощь герцога Немурского; тот не послал ему ни единого солдата, вступил в переписку с Сен-Полем, предлагал выдать свою дочь замуж за сына коннетабля и изъявлял желание принять участие во всех заговорах, затеваемых против короля. В определенный момент он захватил денежные средства Лангедока.

Людовик XI тоже кое-что захватил: он завладел пере­пиской герцога Немурского с Сен-Полем!

И тогда король решил, что с него довольно преда­тельств со стороны этого человека: он выпустил свои крепкие когти, подтащил его к себе и бросил в темницы Пьер-Ансиза, страшные темницы, откуда герцога пре­проводили в Бастилию совершенно седым.

С ним надо было покончить, но нельзя было позво­лить ему увиливать, как это произошло с Сен-Полем, когда Людовик XI, завладев телом коннетабля, не завла­дел всеми его секретами.

«Заставьте его сказать мне все, — писал король тюремщику, пытавшему заключенного, — заставьте его сказать мне все ясно и определенно».

И он сказал все даже слишком ясно и определенно: Людовик XI был потрясен этими признаниями; он уви­дел дно той пропасти, которая окружает королевскую власть и именуется предательством.

Из признаний герцога Немурского стало очевидно, что обо всех замыслах Сен-Поля знал не только герцог Бур- бонский, но и старый друг короля Даммартен, приня­вший все меры предосторожности, чтобы, если ката­строфа разразится, выйти из нее целым и невредимым.

Герцогу Немурскому отрубили голову на Рыночной площади, но его признания оказались той самой парфян­ской стрелой, о которой говорит Гораций: зазубренная, отравленная желчью и ядом, она вонзилась прямо в сердце короля и послужила ему доказательством того, что слово добродетель — пустой звук, а верность — вол­шебный философский камень, который невозможно найти.

Среди тех, кого он простил, среди тех, кого он осыпал почестями и богатствами, и, наконец, среди тех, кого он любил, не было ни одного, кто не предал бы его или не готовился бы его предать!

Говорили, однако, что и он предал многих.

Да, но совесть — понятие сугубо личное; она не идет на сделки и делает то, что ей следует делать. Так вот, никто не исполнил свой долг по отношению к королю и, что еще хуже, по отношению к Франции.

Затем последовал ряд страшных событий, которые повергли Людовика XI в мрачное состояние духа.

В декабре 1476 года в соборе святого Амвросия средь бела дня был убит герцог Миланский; через десять дней произошла смерть герцога Бургундского, которая, по всей вероятности, тоже была убийством.

Наконец, спустя еще один год, в соборе Санта Мария дель Фьоре был заколот кинжалом Джулиано Медичи, причем самими священниками этого собора.

«Когда же было решено, что убийство произойдет в церкви, нанести удар избрали священников, — говорит Гвиччардини, — да бы величие места не устра­шило убийц».

Крайне напуганный, Людовик XI бесился от ненави­сти.

Именно в это время он пишет Ла Тремуйлю по поводу принца Оранжского, который, слава Богу, предавал его больше, чем кто-либо другой:

«Если вы сумеете его захватить, надо будет сжечь его живьем».

Как раз в это самое время в Аррасе произошло вос­стание и город направил депутацию к Марии Бургунд­ской, однако Людовик XI перехватил депутацию и при­казал немедленно обезглавить и закопать в землю всех, из кого эта депутация состояла. Но затем он изменил свое решение в отношении одного из них, по имени Удар, советника парламента. Он распорядился выкопать из земли его голову. С какой целью? Король объяснил это сам следующим образом:

— Чтобы всем было ясно, что голова принадлежит названному советнику, я велел украсить ее красивой меховой шапкой; теперь она выставлена на рынке в Эдене, и он там председательствует.

И он рассмеялся при мысли о том, как ему удалось превратить этого предателя-советника в председателя.

О! Дело в том, что в вопросах, связанных с Аррасом, он был непоколебим: Аррас должен был любой ценой оставаться французской землей.

Еще один гражданин Арраса, Жан Бон, осмелился зло­умышлять против короля; Национальная библиотека хранит (том 171 «Государственных актов» из собрания Клерамбо) ужасающий след вынесенного ему приго­вора:

«Приговор вышеуказанному Жану Бону, приговоренному к смерти в апреле 1477 года за великие злодеяния и престу­пления, каковые он совершил по отношению к особе короля, был по приказу вышеупомянутого сеньора, исполненного доброты и милосердия, смягчен, и вышеуказанному Жану Бону надлежало лишь выбить глаза и лишить его зрения».