Народ встречал их радостными криками.

Эти доблестные воины, хотя и были утомлены, не стали тратить время на отдых: они спешились, оставив своих лошадей на попечение женщин, обнажили мечи и бросились к крепостным стенам, восклицая:

— Монжуа и святой Дионисий!

У ворот по-прежнему продолжали поддерживать пламя, однако теперь позади их, по приказу вновь прибывших, соорудили огромную баррикаду из камней и обломков домов.

На следующий день герцог заметил на стенах города три или четыре сотни латников, которых он не видел там накануне; он впал в великий гнев, что было для него довольно привычно, и, ослепленный этим гневом, решил во что бы то ни стало захватить Бове, хотя вначале это не входило в план кампании, и для этого приказал вырыть траншеи, разместиться в домах предместья и подогнать к городу все обозы, столь многочисленные, что они растянулись на пять льё вдоль дороги.

Однако он снова пренебрег охраной дороги на Париж.

В итоге 28 июня маршал Руо вступил в город с сотней копейщиков.

На следующий день, 29-го, это проделали, в свой черед, маршал Пуату, сенешаль Каркасона, сенешаль Тулузы, сир Торси, прево Парижа, бальи Санлиса и капи­тан Салазар, и каждый из них привел с собой своих сол­дат.

Наконец, 30-го прибыл гарнизон Амьена.

Герцог Бургундский оказался лицом к лицу с целой армией, которой командовали самые прославленные вое­начальники Франции.

Казалось, что Бове был уже не осажденным городом, а городом, где царил праздник; повсюду, на всех пере­крестках, стояли раскупоренные бочки с вином, из кото­рых могли подкрепляться солдаты и жители; за столами, поставленными у дверей домов, по-братски закусывали вместе солдаты и горожане; но, поскольку у каждого под рукой было его оружие, в случае тревоги один брался за секиру, другой — за меч, третий — за палицу или за копье и все вместе бросались к крепостным стенам.

В течение недели бургундцы проламывали стену и в конце концов пробили в ней брешь, достаточно широ­кую для того, чтобы идти на приступ.

Его назначили на следующий день, на 9 июля.

Герцог лично наблюдал за приготовлениями и выска­зал опасения, что может не хватить фашин, чтобы зава­лить ими ров.

— Будьте покойны, ваше высочество, — промолвил бастард Бургундский, — тел наших солдат будет доста­точно, чтобы его заполнить.

Вечером Карл вернулся в свой шатер и, не раздеваясь и чуть ли не в латах, бросился на постель.

— Как вы думаете, — обратился герцог к окружавшим его офицерам, — жители города ожидают, что завтра на них пойдут приступом?

— Да, конечно, — в один голос ответили все.

— Что ж, в таком случае завтра вы не обнаружите там никого, — с насмешкой заявил он.

Офицеры покачали головой, явно сомневаясь.

Но таков уж был герцог — настолько необузданный, настолько упрямый и настолько надменный, что он лгал самому себе, полагая, что одной лишь силой воли спосо­бен подчинять своей власти и события, и людей.

Приступ продолжался с рассвета и до одиннадцати часов утра; герцог не переставая жертвовал своими сол­датами. Он оставил их уже полторы тысячи во рвах, окружавших город.

Три раза бургундцы добирались до вершины крепост­ных стены и водружали там свои знамена, но три раза бургундцев сбрасывали оттуда и выдергивали их зна­мена.

В одиннадцать часов герцог лично отдал приказ отсту­пить.

Тем не менее он попытался взять город хитростью: бургундские солдаты, переодетые крестьянами и огород­никами, проникли в город, чтобы поджечь его, однако их распознали и предали смерти.

Наконец, 22 июля, после двадцати четырех дней осады, бургундская армия бесшумно, под покровом тьмы, но в полном порядке снялась с места и двинулась по направ­лению к Нормандию, сжигая и разоряя все на своем пути.

Фортуна герцога Бургундского достигла зенита, и пер­вым поражением, ознаменовавшим ее закат, явилось снятие осады Бове.

Провидение посылает такого рода завоевателям пред­упреждение, к которому они никогда не прислушива­ются.

Узнав о снятии осады Бове, король был вне себя от радости и, дабы выразить свою признательность его жителям, решил, что отныне город будет иметь привиле­гию владеть и управлять дворянскими ленными владе­ниями, освобожденными от обязательного призыва опол­чения; что мэры и эшевены будут свободно избираться самими горожанами и смогут созывать общие собрания жителей для обсуждения их интересов; что город объяв­ляется освобожденным от всех податей, введенных или вводимых королем и его преемниками и предназначен­ных для содержания войска или любых других целей; что в дополнение к крестному ходу, который устраивается ежегодно в Троицын день в память победы, одержанной в 1433 году жителями Бове над англичанами, учрежда­ется еще один крестный ход, который будут проводить каждый год 27 июня в память снятия бургундской осады; что в память отваги, которую проявили Жанна Лене, по прозвищу Жанна Секира, и другие женщины и девушки Бове, вступив в борьбу и отражая натиск врага, они будут во время крестного хода в честь святой Ангадремы иметь преимущество перед мужчинами и идти непосредственно за духовенством; что в день своей свадьбы, равно как и каждый раз, когда им это заблагорассудится, они смогут одеваться и украшать себя по своей собственной при­хоти, и никто не будет вправе, даже в силу какого-нибудь закона против роскоши, их за это порицать или наказы­вать; и, наконец, что бургундское знамя, которое Жанна

Секира вырвала из рук солдата, будет храниться в церкви отцов-якобинцев.

Позднее король выдал героиню города Бове замуж за горожанина по имени Колен Пилон и освободил ее семью от уплаты налогов и податей, а ее мужа от службы в привратном карауле и в городской страже.

Что же касается герцога Бургундского, то он продол­жил идти по Нормандии, захватил Э и Сен-Валери, потерпел неудачу у Дьеппа, двинулся обратно через Руан, провел там четыре дня в ожидании герцога Бретонского и, видя, что тот так и не появился, согласился на пере­мирие, которое и было подписано 23 октября.

Восемнадцатого числа того же месяца, то есть на пять дней раньше, перемирие подписал и герцог Бретон­ский.

Определенно, судьба была на стороне Людовика XI: он отнял у герцога Бретонского Машкуль и Ансени; герцог Бургундский не сумел захватить Бове и потерпел неудачу под Дьеппом, а герцог Гиенский был мертв!

Кроме того, что еще более показательно, Коммин, который был рожден и вскормлен в доме герцога Бур­гундского и все имения которого находились в его вла­дениях, хронист и ревностный слуга его благородной семьи, — Коммин перешел на сторону короля.

И заметьте, что как хронист Коммин остался один: Шатлен умер или вот-вот должен был умереть — это смотря в каком времени мы в эту минуту находимся сами — 20 марта 1474 года.

XVIII. СЛУГА, ДОСТОЙНЫЙ СВОЕГО ХОЗЯИНА

Как же получилось, что после столь громкого шума, столь многочисленных угроз и столь незначительных результатов Карл Смелый подписал новое перемирие со своим вечным и заклятым врагом — королем Франции?

Дело в том, что герцог Бургундский уже давно обду­мывал мысль, которую ему хотелось осуществить: он хотел восстановить древнее Бургундское королевство и, естественно, именоваться его королем.

Однако великим несчастьем для герцога Бургундского на пути осуществления этого замысла было то, что он, имея власть над бургундцами, фламандцами, валлонцами и немцами, на самом деле не был ни немцем, ни валлон- цем, ни фламандцем, ни бургундцем.

Кем же тогда он был?

Он сам сказал об этом, адресовав упрямым фламанд­цам безобразную остроту, отмеченную писцом города Ипра.

— Толстые и тупоголовые фламандцы, вы полагаете, что на свете нет никого умнее вас? Так берегитесь! Я наполовину француз и наполовину пор­тугалец!

Это означало: «Берегитесь! Я чужеземец».

Но через два или три года после этого он не был даже французом, ибо во время торжественной аудиенции, на которой послы Франции предложили ему возмещение за злосчастные суда, захваченные Уориком и проданные в Руане, он воскликнул: