Искренне ли он это сделал? Или его привлекли на свою сторону враги короля, чтобы он дал ему такой совет? Утверждать это нельзя, но факт состоит в том, что совет этот был дан.

Король, который, отправляясь в Перонну, полагал, что он совершает нечто крайне хитроумное, но теперь, когда дела приняли такой оборот, догадался, что он совершил глупость, был не прочь обрушить на кого-нибудь свой гнев и возложить вину за собственное легкомыслие на астролога.

Мы уже говорили, что король привез с собой свой личный двор и что этот личный двор состоял из Три­стана, его главного прево, Оливье Ле Дена, его брадо­брея, и Галеотти, его астролога.

Хотя и находясь на положении пленника, Людовик пожелал убедиться, что он не перестал быть королем и может доставить себе удовольствие, приказав повесить Галеотти; он призвал Тристана и спросил его, настроен ли тот по-прежнему повиноваться ему. Тристан ответил, что место и обстоятельства никак на это не влияют, что король Франции, узник он или нет, всегда остается коро­лем Франции и пока в нем, Тристане, останется хоть дуновение жизни, он будет повиноваться королю, при­чем делая это в тюрьме точно так же, как и в любом дру­гом месте.

Это было все, что хотел услышать Людовик XI.

И тогда он пояснил Тристану, о чем идет речь.

Тристан испытывал к астрологу ту естественную нена­висть, то инстинктивное отвращение, какие материаль­ная сила питает к разуму, а зверство — к духовности; он всегда радовался возможности повесить кого-нибудь, но был особенно обрадован тому, что его жертвой окажется Галеотти.

Так что он предложил королю тотчас же приступить к делу; однако Людовик XI, при всей своей готовности отомстить астрологу, хотел укрепиться в принятом реше­нии, в последний раз побеседовав с Галеотти.

При этом было условлено, что, если в ту минуту, когда астролог будет уходить от него, король крикнет: «Идите! Над нами есть Бог!» — это будет означать: «Друг Тристан, вот человек, которым ты властен располагать и с кото­рым ты можешь делать все что тебе угодно».

Если же, напротив, — а такое было возможно, — астрологу удастся оправдаться и король простится с ним, сказав: «Идите с миром, отец мой!» — Тристан не должен будет тронуть даже волосок на его голове.

Однако этот последний случай представлялся малове­роятным, настолько маловероятным, что, дабы не терять время даром, главный прево призвал двух своих подруч­ных, Птит-Андре и Труазешеля, и велел им вбить в балку крюк, а к крюку привязать веревку.

Подручные были заняты этим делом, когда Галеотти проходил мимо них, направляясь к королю.

Астролог бросил лишь короткий взгляд на этих людей и их начальника, который с вниманием, свидетельство­вавшем о его глубоком интересе к происходящему, наблюдал за их действиями; однако этого взгляда ему было достаточно, чтобы прийти к убеждению, что гото­вится какая-то казнь, а поскольку его совесть, вероятно, была не вполне чиста в отношении поездки в Перонну, он ощутил нечто вроде дрожи, пробежавшей по его жилам.

Взор короля никак не способен был успокоить астро­лога.

И в самом деле, король разразился упреками, а Гале­отти, вероятно, не нашел достаточно убедительных оправданий, ибо Тристан, приложивший ухо к двери, услышал, как король крайне гневно воскликнул:

— Уходите, господин колдун, господин маг, господин шарлатан! И помните, что над нами есть Бог!

Тристан подал знак своим подручным: теперь астролог находился в их власти.

Однако внезапно король передумал и, будучи по при­роде насмешником, не захотел отправлять астролога на виселицу, не поглумившись над ним напоследок.

И он велел Галеотти вернуться.

— Минуту, — обращаясь к нему, промолвил король, — последний вопрос.

— Задавайте, государь, — поклонившись, произнес астролог.

— Только хорошенько подумай, прежде чем ответить, ибо, возможно, по сути этот вопрос куда важнее, чем кажется на первый взгляд.

— Я внемлю, государь.

— Можешь ли ты с помощью своей так называемой науки предсказать час собственной смерти?

Галеотти не надо было долго думать, чтобы понять, в чем дело.

— Государь, — ответил он, — я могу сделать это, лишь поставив его в связь с последним часом другого чело­века.

— Объясни-ка получше, — промолвил король.

— Что ж, государь, — произнес Галеотти, — вот все, что я могу с определенностью сказать о своей кончине: она опередит на сутки кончину вашего величества.

Людовик XI с испуганным видом взглянул на астро­лога, однако тот оставался невозмутим и, что бы король ему ни говорил, не вышел из своей роли, в соответствии с которой ему поручалось возвестить небесам или аду о том, что туда прибудет душа Людовика XI, задержавшись лишь на сутки после его собственной души.

В итоге, когда отворились двери королевских покоев, Тристан увидел, что король, вместо того чтобы с гневом выпроваживать астролога, дружески держал его за плечо и, провожая его до конца коридора, непрестанно повто­рял:

— Идите с миром, отец мой, идите с миром!

И Тристан со своим крюком и своей веревкой остался ни при чем.

В то самое время, когда астролог выходил из покоев короля, герцог въезжал по подъемному мосту в замок. Он принял решение: короля не следует убивать и не следует держать его в заточении; помимо того, что это явилось бы нарушением данного слова и запятнало бы орден Золотого Руна, это было бы еще и неверной политикой. Лучше было ослабить его и ограничить его власть.

Когда Людовик XI увидел герцога, к нему вернулась его уверенность в себе: он знал все преимущества, какими обладает человек, умеющий сдерживаться, над человеком вспыльчивым, и по первым же словам Карла ощутил, насколько тот взволнован.

И действительно, голос герцога дрожал от гнева.

«Внешне, — говорит Коммин, — он был сдержан, однако его выдавали жесты и голос».^[17]

— Брат мой, — ласково промолвил король, — в безо­пасности ли я в вашем доме и в ваших владениях?

— Разумеется, государь, — отвечал герцог, — причем до такой степени в безопасности, что если бы я увидел летящую в вашу сторону арбалетную стрелу, то встал бы перед вами, чтобы уберечь вас. Однако речь идет о том, чтобы подписать договор, предложенный вам моим сове­том.

— Надеюсь, мне будет позволено его обсудить, — про­изнес король.

— Кроме того, — продолжал герцог, не подкрепляя, но и не разрушая надежд короля относительно возможности обсуждения, — не соблаговолите ли вы поехать вместе со мной в Льеж, чтобы помочь мне покарать предавших меня льежцев?

— Клянусь Пасхой Христовой! — отвечал король. — Однако давайте вначале обсудим и клятвой утвердим договор; затем я поеду с вами в Льеж, взяв с собой столько людей, сколько вам будет угодно.

Герцог удалился и уступил место своим советникам.

Однако советники имели наказ. Пока Людовик XI обсуждал статьи договора, ему позволяли это делать, но в ответ на все его возражения бургундские уполномочен­ные невозмутимо говорили: «Так надо ... Этого желает его высочество».

Пусть те, кто пожелает узнать, что именно лоскут за лоскутом отрывали от владений короля Франции 14 октя­бря 1468 года, прочтут ряд ордонансов, датированных этим числом и заполняющих тридцать семь страниц ин-фолио. Любознательные читатели найдут этот доку­мент в Национальной библиотеке («Ордонансы», XVII, 126-161).

Король подписал отказ от всего, что до тех пор было предметом спора с герцогами Бургундскими.

Он отдавал брату уже не Нормандию, которую, вне всякого сомнения, Карл приберегал для своего шурина Эдуарда, а Бри, что приближало Бургундию на расстоя­ние десяти льё от Парижа.

Соблюдать заключенный мир стороны поклялись на частице истинного креста Христова, которую извлекли из королевских сундуков; некогда она принадлежала Карлу Великому и хранилась в церкви Сен-Ло в Анже. Эту реликвию король считал самой святой из всех релик­вий и был убежден — по крайней мере, он так говорил, — что тот, кто нарушит клятву, данную на этом священном обломке, непременно умрет в том самом году, когда клятва была нарушена.