Карл доставил себе удовольствие, удерживая Льеж в такой тревоге с 17 по 26 ноября.

Двадцать шестого на дозорной башне городской ратуши раздался заунывный звон ... Несчастный колокол предвещал свою собственную гибель.

Герцог приказал установить свой трон на том самом месте, где прежде сидел князь-епископ. Рядом с ним находился Людовик Бурбонский.

На площади скопились люди — без оружия, с непо­крытой головой, в положении осужденных перед судьей.

На этот раз дело обстояло куда хуже, чем когда к смерти приговаривали жителей города: казнить собира­лись сам город!

Ему оставалось лишь выслушать приговор.

Его огласил обычный судебный пристав.

Льеж лишался крепостных стен, лишался башен, лишался знамен, лишался артиллерии; Льеж больше не был городом: в него можно было войти отовсюду, словно в деревню. Льеж лишался собственных законов, город­ского суда, епископского суда и ремесленных гильдий; должности бургомистра, то есть голоса города, и капи­тана, то есть его меча, упразднялись. Отныне суд в Льеже должны были вершить его соседи, а точнее, его враги: Намюр, Лёвен и Маастрихт. Помимо шестисот тысяч флоринов, определенных первым договором, Льежу над­лежало уплатить штраф в размере ста пятнадцати тысяч ливров и выдать двенадцать человек на милость герцога, который будет держать их в плену или умертвит. Трех из них отведут на эшафот и там помилуют, а остальных девятерых казнят.

Но, поскольку у льежцев отняли их политическую, судебную и торговую деятельность, у них следовало отнять также символ этой деятельности — столб п р а - восудия. Для Льежа столб правосудия был то же самое, что палладиум для Трои.

Одна из статей приговора гласила:

«Столб правосудия будет увезен, с тем чтобы никто и никогда не мог устанавливать его вновь и даже помещать его изображение в гербе города».

Эта колонна и в самом деле была снята со своего осно­вания; герцог забрал ее, подобно Наполеону, который спустя триста пятьдесят лет вывез из Москвы золотой крест с Ивана Великого; но, оказавшись более удачли­вым, чем современный смельчак, герцог сумел довезти свой трофей до Брюгге. Там она была установлена перед биржей, приговоренная, как гласила надпись на ней, сама рассказывать о своем несчастье и своем позоре.

Кроме того, на рыночной площади Льежа стояла ста­туя Фортуны; герцог приказал снести статую, оставив от нее только колесо; впрочем, это колесо он велел закре­пить большим гвоздем, чтобы оно больше не враща­лось.

Кто бы мог подумать, что город, на который обруши­лась такая кара, останется непокоренным, что унижен­ный таким образом народ вновь поднимет голову и, словно Энкелад, сраженный молнией, еще раз перевер­нется в своей могиле?

Мы уже говорили, что герцог был невероятно богат и что отец оставил ему несметные сокровища; но, пред­видя великие события, герцог не хотел расходовать эти деньги и превратил их в неприкосновенный запас. Он счел, что ему проще взимать чрезвычайный налог, кото­рый народ должен был платить ему по трем причинам: в связи с его восшествием на престол, в связи с его войной против Льежа и в связи с его женитьбой на Маргарите Йоркской.

Налог был непомерный, но какой город, даже Гент, осмелился бы воспротивиться ему после падения Льежа?

Бракосочетание герцога совершилось в Брюгге.

Августейший супруг решил, что это был подходящий случай показать себя столь же суровым судьей по отно­шению к дворянству, каким он уже показал себя по отно­шению к народу. Он приказал отрубить голову молодому дворянину, бастарду де Ла Амеду, сыну Жана де Ла Амеда, сеньора де Конде.

Правда, этот молодой человек получил по заслугам.

Как-то раз он играл в мяч, и один из его ударов ока­зался спорным; тогда он привлек в качестве арбитра каноника, наблюдавшего за партией, но тот счел непра­вым его.

Разразившись жуткими проклятиями, бастард де Ла Амед поклялся, что он отомстит.

Каноник спасся бегством.

Однако по окончании партии, желая исполнить дан­ное им слово, бастард сел на лошадь и отправился в деревню, где жил священнослужитель.

Но нашел он там лишь его брата.

При виде разъяренного дворянина, с мечом в руках ворвавшегося к нему в дом и выкрикивавшего смертель­ные угрозы, брат каноника, не зная за собой никакой вины и даже не ведая о причине столь бешеной ярости, упал перед ним на колени и умоляюще сложил ладони.

Ударом меча бастард отрубил ему руки.

Затем, полагая, что этого недостаточно, он нанес еще три удара мечом, прикончив жертву.

Новость об этом убийстве дошла до герцога, который приказал схватить бастарда де Ла Амеда прямо в своем дворце и препроводить его в тюрьму, поклявшись святым Георгием, что достойно покарает виновного.

И в самом деле, напрасно отец, дядя, другие члены семьи и многие знатные люди обращались к герцогу, умоляя его помиловать обвиняемого; никто ничего не сумел добиться: красавец-убийца — а именно его кра­сота, несомненно, внушала великую жалость к нему, осо­бенно у женщин — был обезглавлен на обычном месте казней, а его тело, разрубленное на четыре части, было выставлено на колесе, как тело последнего из злодеев.

Было ли это суровым правосудием? Или проявлением затаенного гнева? Ведь всего за несколько дней до этого герцог подвергся одному из тех оскорблений, оставлять которые безнаказанными было не в его привычках и за которое, тем не менее, он не отомстил.

Коннетабль де Сен-Поль, по должности состоящий на службе у короля Франции, но посредством своих земель­ных владений находившийся в ленной зависимости от герцога, прибыл в Брюгге, чтобы присутствовать на свадьбе своего верховного сеньора.

И вот, на глазах у всего этого собравшегося дворян­ства, граф де Сен-Поль совершил столь королевский въезд в город, что это выглядело так, будто он является его подлинным и единственным властителем.

Впереди него следовали шесть конных трубачей; затем ехали его баннереты с обнаженными мечами, затем ехал он сам, за ним шли шесть пажей, а за пажами двигалась целая толпа дворян.

В итоге, когда граф вознамерился предстать перед гер­цогом, тот через сира де Ла Роша и сира д'Эмери дал ему знать, что не примет его.

Все надеялись, что граф принесет извинения, однако он ограничился тем, что ответил:

— Я прибыл сюда со всей этой торжественностью не как граф де Сен-Поль, а как коннетабль короля Фран­ции. Я действую сообразно обычаям королевства, и, будь король в Париже, я совершил бы въезд туда так же, как сделал это вчера здесь. А поскольку Брюгге является частью королевства Франции, я воспользовался своим правом, вот и все. Подожду, пока герцог соизволит при­нять меня.

Граф и в самом деле прождал два дня; затем, на третий день, видя, что герцог никого не посылает за ним, он отбыл столь же торжественно, как и прибыл, но, тем не менее, на этот раз без трубачей.

Наконец, в свой черед, в Брюгге вступила Маргарита Йоркская; она прибыла в дорожных носилках, которые несли английские лучники, поставившие их у порога Бургундского дворца, где ее встретила вдовствующая гер­цогиня Изабелла. Женщины обнялись.

Понимали ли они, обнимая друг друга, что их разде­ляют сто пятьдесят лет гражданской войны и такое коли­чество крови, что ею можно было бы обагрить воды Темзы от ее истока до устья?

Король Франции был представлен на этой свадьбе своим личным духовником Ла Балю; тот встретился с папским легатом, приехавшим просить за Льеж.

Льеж был полностью разорен и не мог соблюдать сроки уплаты наложенного на него штрафа; чтобы произвести последний платеж, льежцы вынуждены были продать драгоценности жен, включая даже их обручальные кольца.

Герцог ответил посланцу папы:

— Льеж должен, и Льеж уплатит.

В первую брачную ночь ложе новобрачных охватил огонь.

Не было ли это предостережением, которым Небо откликнулось на суровость герцога?

В числе грандиозных празднеств, устроенных в связи с этой свадьбой, был и турнир, названный турниром Золотой колонны, несомненно в напоминание о бронзо­вой колонне из Льежа, и приз на нем завоевал бастард Бургундский. Во время интермедий леопард, сидевший верхом на единороге и несший знамя Англии, поднес герцогу цветок ромашки; затем появилась маленькая карлица мадемуазель Марии Бургундской, одетая пастуш­кой: она сидела верхом на огромном золотом льве, кото­рый при помощи пружин открывал пасть и пел рондо; после этого, в сопровождении двух великанов, на арене показался кит длиной в шестьдесят футов: он шевелил хвостом и плавниками, а глазами ему служили два огром­ных зеркала; из его чрева вышли сирены, а вслед за ними рыцари, которые сначала сражались, а затем заключили мир, в то время как сирены пели; в конце концов чудо­вище раскрыло свою огромную пасть, заглотнуло всех и, снова поплыв посуху, вернулось туда, откуда пришло.