Все это было известно заранее, и потому из опасения, что праздник может перерасти в бунт, со времен мирного договора, заключенного в Гавере, в шествии в честь свя­того Ливиния было запрещено появляться с оружием и облаченным в железную кольчугу.

На этот раз ярмарка в Хольтхейме была еще более шумной и сопровождалась еще большим количеством выпитого пива, чем обычно. Туда толпой устремились все товарищества каменщиков, плотников, кузнецов, сапож­ников, ткачей, сукновалов, пивоваров, а также подмасте­рья из всех этих гильдий.

Всем этим рабочим людом владело страшное раздра­жение против сборщиков налогов, именитых горожан и городских чиновников.

— О нас еще услышат! — кричали они. — Мы заварим кашу, которая не придется им по вкусу и за которую дорого заплатят те, кто будет ее хлебать!

Но поскольку было очевидно, что те, кому предназна­чалась эта каша, без принуждения хлебать ее не станут, а носить железные кольчуги не разрешалось, самые реши­тельные из этих безумцев купили свинцовые пластины, продырявили их и скрепили у себя на руках и плечах, сделав таким образом нечто вроде кирасы; тем же, кто спрашивал у них: «Что это вы делаете?», они отвечали:

— А разве тут есть к чему придраться? У нас все по закону. Мы не носим железных кольчуг. Запрещено железо, а не свинец.

Затем, распаляясь все сильнее и сильнее, они добав­ляли:

— Впрочем, у тех, кто сегодня смеется, завтра будет скверная ночь! Идемте, идемте назад в Гент, очистим город от проклятых воров, которые грызут у нас внутрен­ности и жиреют от нашего добра, прикрываясь именем принца. Сам-то он ничего об этом не знает, но мы про­светим его на этот счет и все ему расскажем.

В пять часов утра, после ночной попойки, вся эта толпа двинулась по направлению к Генту. Поход, преры­ваемый остановками возле раскупоренных пивных бочек, довел возбуждение этих людей до безумия.

То было мрачное безумие, какое бывает у любителей пива!

Герцог вступил в город накануне и, явно приведенный в сонное состояние торжественными речами, которые ему пришлось выслушивать, спокойно спал, когда вся эта толпа явилась на Пятничную площадь.

К несчастью, именно там находился домик сборщика ввозной пошлины на продовольствие.

Вот к этому домику все и питали особую неприязнь, как если бы контора, где взималась пошлина, была самой этой пошлиной: для простого народа интересы государ­ства почти всегда воплощены в каком-нибудь материаль­ном предмете.

— Святой Ливиний никогда с дороги не сворачи­вает! — в один голос закричали те, кто нес раку, и те, кто шел вслед за ними.

И тотчас же, за одну секунду, словно на него дохнул ветер небесный, домик был уничтожен.

Затем, в тот же самый миг, там, где он прежде стоял, взвилось знамя города.

Но едва только появилось знамя города, как повсюду, словно выйдя из-под земли, возникли знамена гильдий, явно заготовленные для этого случая, ибо они были совершенно новые.

Затем вокруг знамен гильдий стали собираться воору­женные ремесленники.

Все это происходило так же быстро, как в театре, когда машинист сцены дает свисток и происходит смена деко­раций.

Шум разбудил герцога; он спросил, что происходит, но никто не осмелился ответить ему на этот вопрос. К несчастью, он привез с собой дочь, уже сироту, хотя ей только что исполнилось четыре года, — ту, что позднее будет зваться Марией Бургундской. Он волновался, но не за себя, а за этого ребенка и, одетый в простую черную рубаху и вооруженный одной лишь дубинкой, спустился вниз.

— Клянусь святым Георгием, они увидят меня поближе, — воскликнул он, — и всем этим мужланам придется сказать мне, чего они требуют!

Сир де Грютхюзе остановил его на минуту; но, когда герцог увидел, что его дворяне сбегаются из разных квар­талов города, а лучникам-телохранителям удалось собраться перед его дворцом, он решил более не медлить. Неужели он, кто после смерти старого герцога стал вер­ховным повелителем, он, кто питал надежду заставить склониться перед ним всех государей христианского мира, неужели он начнет с того, что проявит нереши­тельность перед лицом каких-то взбунтовавшихся муж­ланов? Такое было невозможно!

И вот герцог внезапно предстал перед толпой, неспо­койной и бушующей, словно волны Северного моря. На нем, как уже говорилось, была только рубаха, а в руках он держал лишь дубинку, однако позади него стояли его латники, облаченные в доспехи, и лучники с натянутыми луками.

По его нахмуренным бровям, по его пылающему взору, по его разгневанному лицу было легко догадаться о том, что происходит у него в душе.

При виде герцога мастеровые закричали:

— По местам, друзья! По местам!

Все они построились под своими знаменами, и слышно было, как на каменную мостовую опустились окованные железом древки пик. Герцог двинулся прямо на бунтов­щиков.

— Ну, негодяи, — спросил он, — чего вы хотите?

И поскольку человек, оказавшийся у него на пути, не посторонился достаточно быстро, он ударил его своей дубинкой.

В руках у этого человека была пика.

— А! Господом Богом клянусь, вы меня ударили ... — произнес он. — И хоть вы и герцог, я отомщу!

И он приготовился нанести герцогу удар пикой.

Однако сир де Грютхюзе бросился между ними, а затем, увлекая за собой герцога, заставил его вернуться в ряды латников.

— Ваше высочество, — произнес он твердым и строгим голосом, — неужели вы хотите, чтобы эти бешеные убили вас, а вместе с вами прикончили и всех нас? Право же, прекрасная смерть для государя и дворян! Пойдемте, пойдемте, действовать надо по-иному, следует умиротво­рить их ласковыми речами, спасти вашу честь и вашу жизнь. Ваша отвага тут не поможет, тогда как одно ваше слово успокоит этот несчастный народ и всех этих вол­ков обратит в овец. Поднимайтесь на балкон, говорите, и все кончится хорошо.

Положение и в самом деле было тяжелым. Гентцам оставалось только сжать кольцо окружения, чтобы раз­давить герцога и всех, кто его сопровождал.

К счастью, гильдии, находившиеся ближе всего к принцу, принадлежали к числу богатых — это были мяс­ники и рыбники, а будучи богатыми, они были и умерен­ными.

Они окружили герцога.

— Ваше высочество, — произнес один из их предво­дителей, — среди нас вы в такой же безопасности, как ребенок в утробе матери, и, если понадобится, мы умрем, защищая вас. Но, ради Бога, имейте терпение и не горя­читесь; а главное, пусть никто из ваших людей не взду­мает поднять на кого-нибудь руку: мы сможем вытер- пить, если нас ударите вы, но вот если это сделает любой другой, его тотчас покарают.

Герцог понял, что для него самое лучшее — это под­няться на балкон, как и советовал ему сир де Грютхюзе; оказавшись там, он подал знак, что желает говорить.

— Дети мои, — произнес он по-фламандски, — да хра­нит вас Господь! Я ваш государь и законный сеньор; я приехал проведать вас и порадовать вас своим присут­ствием; мое желание — содействовать тому, чтобы вы жили в мире и благополучии. И потому я прошу вас вести себя спокойно. Все, что я могу сделать для вас, не затрагивая своей чести, я сделаю и дарую вам все, что будет в моих силах.

Эти слова глубоко тронули толпу, которая тут же при­нялась кричать во все горло: «Heer welgekomen!» («Добро пожаловать, господин!»)

Герцог не владел фламандским языком в достаточной степени, чтобы произносить перед этой толпой более длинную речь, и потому слово взял сир де Грютхюзе, чтобы подробно описать добрые намерения герцога.

Когда сир де Грютхюзе закончил, несколько горожан приблизились к балкону и, поблагодарив герцога за его доброту, попросили у него аудиенцию, дабы высказать ему свои жалобы.

Карл, довольный тем, что ему удалось так дешево отделаться, намеревался согласиться на аудиенцию, на которой с вероятностью сто против одного все удалось бы уладить в тесном кругу, как вдруг, сообщает хронист, «какой-то огромный грубый мужлан», непонятно как про­никший во дворец и неизвестно каким образом добра­вшийся до балкона, внезапно появился рядом с принцем и, подняв огромную руку в латной рукавице из черной жести, ударил ею о перила балкона, требуя тишины.