Похороны состоялись в воскресенье, 21 июня. Они были невероятно пышными.

Филипп Добрый оставил сыну несметные богатства, на которые тот даже не рассчитывал.

Старый герцог прожил семьдесят два года, а правил ровно полвека. Он был женат трижды: в первый раз на Мишель Французской, дочери короля Карла VII; во вто­рой раз на Бонне д'Артуа, дочери графа д'Э; в третий раз на Изабелле Португальской, от которой у него было трое детей: Иодок и Антуан, умершие в младенчестве, и гер­цог Карл, который стал его наследником и в лице кото­рого предстояло угаснуть мужской линии второго Бур­гундского дома.

XIII. ВВОЗНАЯ ПОШЛИНА

Со смертью старого герцога его преемник приобрел не только, как мы уже говорили, несметные богатства, но еще и то, чего он ждал с куда большим нетерпением, чем все сокровища земли, — возможность свободно и в пол­ной мере осуществлять собственную волю.

Да, уже год или два Филипп Добрый был не более чем призрак, однако порой случалось так, что этот призрак вставал между сыном и целью, которую преследовал молодой принц.

Так что теперь Карл Грозный намеревался объединить в неразрывное целое два слова: «хотеть» и «мочь».

Его главным врагом, настоящим врагом, единствен­ным, кого ему на самом деле следовало опасаться, был король Франции, Людовик Хитрый.

Из них двоих он, на беду Карла, получил более верное прозвище.

И действительно, какие подвиги совершил к этому времени Карл Грозный, чтобы заслужить подобное про­звище? Подростком он участвовал в битве при Гавере против гентцев, позднее командовал стычкой при Мон- лери: ведь сражение при Монлери было не более чем стычкой. Наконец, он устроил уничтожение Динана ... О! Вот тут спорить не приходилось: это было уничтожение во всех его видах; ничто не было упущено: ни пожар, ни грабеж, ни резня, и мертвецы, с высоты своих виселиц, могли видеть, как убивают живых.

Впрочем, в ту эпоху, когда французский язык еще только возникал, прозвище «Карл Грозный», возможно, не означало «Карл Отважный»: возможно, оно восприни­малось как «Карл Жестокий».

И в этом отношении новый герцог вполне заслужил свое прозвище.

Однако, прежде чем в самом деле обратить взор на короля Франции, герцогу Карлу необходимо было испол­нить нечто вроде сеньориальной обязанности: он должен был совершить торжественный въезд в свой добрый город Гент.

В какой-то из библиотек Фландрии, точно не помню, хранится история ста двадцати восстаний вернейшего города Гента.

Город Гент был добрым настолько же, насколько он был верным.

Но почему он должен был быть добрым и верным по отношению к тем, кто вел себя с ним жестоко и веро­ломно?

Новый герцог полагал, что гентцы чрезвычайно его любят. Как-то раз, когда он в присутствии отца похва­лялся этой любовью, тот покачал головой и промолвил:

— Гентцы всегда любят сына своего сеньора, но своего сеньора не любят никогда!

И потому совет при молодом герцоге, состоявший из осмотрительных людей, чьи имена нам уже несколько раз случалось упомянуть, не позволил, чтобы новый государь совершил торжественный въезд в свой добрый город, пока не будет уверенности в умонастроении его жителей.

Они думали достичь этой цели, расспросив депутатов, отправленных гентцами поздравить герцога Карла.

Однако уже и в те времена политики совершали ту же самую ошибку, какая позднее погубила столько полити­ческих деятелей: об умонастроении простого народа они расспрашивали богачей.

Богатые, пребывая в довольстве, всегда полагают, что бедные тоже довольны жизнью.

Депутаты, посланные Гентом, были избраны из числа именитых горожан; эти люди находились в милости у бургундских властей и, занимая место на вершине обще­ственной лестницы, не ведали о том, что происходит на ее нижних ступенях. И потому они заверили герцогский совет, что его высочество Карл исполнит чаяния своего доброго города, навестив его жителей.

Но более всего эти славные богачи, эти милые имени­тые горожане советовали не отменять ни под каким пред­логом ввозную пошлину на продовольствие, ибо это сде­лало бы гентцев более спесивыми.

Что же это была за ввозная пошлина, от отмены кото­рой следовало воздержаться?

Сейчас, дорогие читатели, мы вам это объясним.

Был один год в Сицилии, когда тучи саранчи, прине­сенные с берегов Африки на крыльях самума, стали опу­скаться на остров в таких количествах, что король Фер­динанд ввел налог, названный саранчовым.

Поступления от налога предназначались для того, чтобы платить людям, которым было поручено истре­блять этих насекомых.

Однако людям ничего не заплатили: саранча вымерла сама по себе. Больше она никогда не появлялась, но налог существует по сей день.

Почти то же самое произошло с ввозной пошлиной на продовольствие.

Эта пошлина была введена для того, чтобы выплачи­вать штраф, наложенный на Гент; штраф, при всей его непомерности, давно уже был уплачен, но пошлина существовала по-прежнему.

Правда, она обогащала городские власти, губернаторов и советников доброго герцога Филиппа.

Так что герцог Карл направился в Гент, испытывая к нему полное доверие.

На полпути ему пришлось остановиться по двум при­чинам: во-первых, чтобы дать гентцам время завершить приготовления, а во-вторых, чтобы выслушать прошения изгнанников.

Изгнанники рассчитывали, что в честь восшествия на престол нового правителя им будет позволено вернуться домой; однако если покинуть город было легко, то вер­нуться туда оказалось трудно.

Изгнание не обходилось без конфискации имущества; но конфискация приносила выгоду врагам изгнанников, и, когда изгнанники возвращались, они сталкивались с теми, кто занял их дома и удерживал в руках их добро.

Из этого проистекала ненависть, а во время бунтов и восстаний — мщение и резня.

«В Риме, — говорит Тит Ливий, — никогда страх не бывал столь велик, как в то время, когда велись разговоры о возвращении изгнанников».

Нечто подобное происходило во Франции при возвра­щении эмигрантов в 1814 году, и люди, ставшие соб­ственниками национального имущества, на самом деле успокоились лишь после того, как был принят закон о миллиардной компенсации.

Так что возвращение изгнанников было серьезным вопросом, требовавшим изучения.

Герцог Карл поставил его перед своим советом; целый день прошел в обсуждении этого вопроса, но ответ на него так и не был дан.

Изгнанников было около трех тысяч; они расположи­лись лагерем на лугу возле ворот города.

На другой день те, кому было даровано помилование, получили разрешение войти в город вместе с герцогом.

Ну а тем, чьих имен не оказалось в списке амнистиро­ванных, было сказано, что принц разберется с их хода­тайствами.

Однако произошло то, чего советники Карла никак не предвидели: торжественный въезд нового герцога совпал с грандиозным праздником святого Ливиния.

Ливиний был местным святым; он претерпел мучени­ческую смерть в 633 году в деревне Хольтхейм, в трех льё от Гента.

Когда вы приедете в Брюссель, дорогие читатели, посмотрите там одну из прекраснейших картин Рубенса, изображающую это мученичество: палач бросает собаке отрезанный язык святого епископа, которого вы распо­знаете по этой детали.

Так вот, праздник святого Ливиния некогда был празд­ником для всего города; в нем принимали участие и бед­ные, и богатые; однако мало-помалу богачи, именитые горожане и городские чиновники отстранились от этого праздника, находя его чересчур шумным для добропоря­дочных людей.

В итоге он превратился в праздник исключительно простого люда. Впрочем, чем ниже становился уровень его участников, тем веселее он делался, и обычно его называли не иначе как праздником безумцев святого Ливиния.

Все эти люди, наполовину пьяные, отправлялись в аббатство святого Бавона, ставили себе на плечи раку с мощами святого Ливиния и относили ее к месту его мученичества; там они проводили ночь, продолжая напи­ваться, а на следующее утро толпа несла раку обратно, крича, горланя, вопя и все опрокидывая по пути; так что уступать дорогу приходилось тем, кто оказывался на пути святого: сам он дорогу никому не уступал.