Вот так потомство трех братьев рассеется по земному саду, зовущемуся Азией: оно пройдет через леса, где добывают сандал и мирру, перейдет реки, которые катят по своему руслу коралл и жемчуг, и обнаружит россыпи рубинов, топазов и алмазов, закладывая фундаменты тех чудесных городов, какие будут называться Багдадом, Исфаханом и Кашмиром.

Что же касается потомков Иафета, то они двинутся в сторону пустынных земель и, пробираясь сквозь туманы Запада, распространятся по Европе, на короткое время задержатся в Греции, чтобы построить там Сикион и Аргос, после чего расселятся от Новой Земли до Гибрал­тарского пролива, от Черного моря до берегов Норвегии, заняв ту часть света, которую евреи, поэтичные в своем невежестве, именовали островами народов в землях их^[2].

Затем, как только мир оказался заселен, Господь заду­мал обучить людей наукам и озарить их светом веры, а чтобы каждый отдельный народ не избежал этого двой­ного благодеяния, он с помощью завоеваний объединил все народы земли в руках римского исполина.

И вот, чтобы подготовить эту великую эпоху христи­анства и цивилизации, за пятнадцать столетий до ее наступления, в одно и то же время, содействуя исполне­нию замысла Господа, Египет покидают: под предводи­тельством Кекропа — колония ученых, которая возведет Афины, колыбель всех наук; под началом Пеласга — армия воинов, потомки которых построят Рим, символ всех завоеваний; в повиновении законам Моисея — толпа рабов, среди потомков которых родится Христос, олице­творение всеобщего равенства.

Затем, торопя свершение божественного замысла, один за другим последуют: в Греции, дабы просвещать, — поэты Гомер и Еврипид, законодатели Ликург и Солон, философы Платон и Сократ, и весь мир будет изучать их сочинения, перенимать их законы, признавать их уче­ния; в Риме, чтобы завоевывать, — Цезарь, полководец и диктатор; его армия пройдет по миру, словно гигант­ская река, в которую вольются, как горные потоки, четырнадцать народов, образовав общее течение всех своих вод, единый народ из всех своих племен, единый язык из всех своих наречий и выпав из рук завоевателя лишь для того, чтобы образовать в руках Октавиана Авгу­ста единую империю из всех своих держав.

Но вот, наконец, настает время, и на краю Иудеи, на востоке, там, где рождается день, на римском горизонте появляется Христос, солнце цивилизации, божественные лучи которого отделят античные времена от нового вре­мени и свет которого будет сиять три века, прежде чем он озарит Константина.

Но, поскольку такая империя слишком велика, чтобы длительное время сохранять равновесие под скипетром одного человека, она выскользнула из рук умирающего Феодосия Великого, раскололась на две части, покати­вшиеся в разные стороны от его гроба и образовавшие двуединую христианскую империю Востока и Запада, на троны которой взошли Аркадий и Гонорий.

Между тем эти потоки отдельных народов, влившиеся в великую римскую реку, несли с собой больше тины, чем чистой воды: империя, унаследовав науку вошедших в нее народов, унаследовала также и их пороки. В суды проникла продажность, в города — развращенность, в военные лагеря — изнеженность; мужчины исходили пбтом под тяжестью плащей настолько легких, что они развевались на ветру; женщины проводили целые дни в купальнях, а оттуда, набросив покрывало, шли в дома терпимости; солдаты, забыв о латах, спали в раскрашен­ных шатрах и пили из кубков более тяжелых, чем их мечи. Все стало продажным: совесть гражданина, ласки супруги, служба воина. А ведь народ, для которого богами домашнего очага становятся статуи из золота, уже стоит на пороге гибели.

Юная и чистая мораль Евангелия никак не сочеталась с этим одряхлевшим и продажным миром. Первоначаль­ное племя, дошедшее до святотатства, погибло в водах потопа; новое племя, дошедшее до продажности, должно было очиститься железом и огнем.

И вот внезапно в глубинах неведомых стран, на севере, востоке и юге, грохоча оружием, приходят в движение неисчислимые орды варваров, которые устремляются в западный мир: одни пешие, другие конные, эти на вер­блюдах, а те на колесницах, запряженных оленями.^[3] Реки они преодолевают на своих щитах^[4], по морю плывут на ладьях; клинком меча они гонят перед собой целые народы, как пастух гонит стадо деревянным посохом, и сметают их один за другим, как если бы Господь сказал: «Я смешаю земные народы, как ураган мешает земной прах, дабы от их столкновений высекались во всех частях света искры христианской веры, дабы прежние времена и память о них были уничтожены, дабы все кругом сде­лалось новым».

Тем не менее в подобном разрушении будет опреде­ленный порядок, ибо из хаоса возникнет новый мир. Каждый примет участие в этом опустошении, ибо Бог обозначил для каждого ту задачу, какую тот должен исполнить, как хозяин фермы обозначает жнецам поля, которые те должны выкосить.

Вначале Аларих во главе готов проходит через всю Италию, подгоняемый дыханием Иеговы, как корабль — дыханием бури. Он идет вперед. Однако ведет его не соб­ственная воля: его толкает чья-то рука. Он идет вперед. Напрасно какой-то монах бросается ему поперек дороги и пытается остановить его. «То, что ты у меня просишь, не в моей власти, — отвечает ему варвар, — неведомая сила торопит меня разрушить Рим». Вместе со своими воинами он трижды накатывается, словно морской при­лив, на Вечный город, беря его в окружение, и трижды отступает, словно отлив. К нему приходят послы, чтобы побудить его снять осаду, и пугают его тем, что ему при­дется сразиться с силами, численно превосходящими его войско в три раза. «Тем лучше, — говорит жнец челове­ческих душ, — чем гуще трава, тем легче ее косить!»^[5]

Наконец он уступает уговорам и дает обещание уйти, если ему отдадут все золото, все серебро, все драгоцен­ные камни и всех рабов-варваров, какие найдутся в городе.

«Что же ты оставишь жителям?»

«Жизнь!» — отвечает Аларих.

Ему принесли пять тысяч фунтов золота, тридцать тысяч фунтов серебра, четыре тысячи шелковых туник, три тысячи окрашенных пурпуром кож и три тысячи фунтов перца.^[6] Римляне, чтобы откупиться, расплавили золотую статую Доблести, которую они именовали воин­ской добродетелью.^[7]

Затем Гейзерих во главе вандалов проходит через всю Африку и движется к Карфагену, где нашли прибежище остатки римского общества; к распутному Карфагену, где мужчины украшали себя венками из цветов и одевались, как женщины, и где, накинув на голову покрывало, эти странные блудницы останавливали прохожих, чтобы предложить им свои противоестественные ласки.^[8] Гейзе­рих подходит к городу, и, в то время как его войско взби­рается на крепостные стены, народ заполняет цирк. За стенами лязг оружия, внутри них — шум игр; тут голоса певцов, там крики умирающих; у подножия крепостных стен проклятия тех, кто не может устоять на залитой кровью земле и гибнет в рукопашной схватке; на скамьях амфитеатра песни музыкантов и звуки аккомпанирую­щих им флейт. Наконец город взят, и Гейзерих лично отдает стражникам приказ открыть ворота цирка.

— Кому? — спрашивают они.

— Властителю земли и моря, — отвечает завоеватель.

Однако вскоре он испытывает потребность нести огонь и меч дальше. Будучи варваром, он не знает, какие народы обитают на земле, но хочет их истребить.

— Куда направляемся, хозяин? — спрашивает его кормчий.

— Куда пошлет Бог!

— С каким народом собираемся воевать?^[9]

— С тем, какой хочет наказать Бог.^[10]

И вот, наконец, появляется Аттила, которого его мис­сия призывает в Галлию; каждый раз, когда он устраивает привал, его лагерь занимает пространство, где могут раз­меститься три обычных города; он ставит в караул у шатра каждого из своих военачальников по одному из пленных царей, а у собственного шатра — одного из своих военачальников; пренебрегая греческой золотой и серебряной посудой, он ест сырое кровоточащее мясо с деревянных тарелок. Он идет вперед, и его войско запол­няет придунайские пастбища. Лань указывает ему дорогу через Меотийское болото и тотчас исчезает.^[11] Словно бур­ный поток, проходит он по Восточной империи, остав­ляя за собой Льва II и Зенона Исавра своими данниками; с пренебрежением проходит через Рим, уже разрушен­ный Аларихом, и, наконец, ступает на ту землю, какая ныне называется Францией и на какой остались тогда стоять всего два города — Париж и Труа. Каждый день кровь обагряет землю; каждую ночь зарево пожара оба­гряет небо; детей подвешивают на деревьях за бедренное сухожилие и оставляют живыми на съедение хищным птицам^[12]; девушек кладут поперек дорожной колеи и пускают по ним груженые телеги; стариков привязывают к шеям лошадей, и лошади, погоняемые стрекалом, воло­кут их за собой. Пятьсот сожженных городов отмечают путь царя гуннов, пройденный им по миру; следом за ним тянется пустыня, как если бы она была его данни­ком. Даже трава не будет больше расти там, где прошел конь Аттилы, говорит этот царь-губитель.