И тогда началось ужасающее мщение. Епископ, взбе­шенный и униженный тем, что принадлежавший ему город отказывался впустить его, приказал войскам, сле­довавшим за ним, избавить его от бунтовщиков. Так что заговорщиков хватали даже в церквах и святых местах; когда же солдатам надоедало убивать, они ограничива­лись тем, что брали мятежников в плен, но при этом отрубали им руки и ноги, выкалывали глаза или же пре­провождали пленников к палачу, который клеймил им лоб каленым железом.^[213]

Эта расправа произвела результат, противоположный тому, какой ожидал епископ. Вместо того чтобы заду­шить страхом зачатки бунта, жившие в сердцах жителей Камбре, она усилила их желание как можно скорее изба­виться от этого жестокого господства. И потому в 1024 году была предпринята новая попытка освободиться, за которой последовала новая расправа со стороны цер­ковников, как всегда поддержанная императорской вла­стью. Сорок лет спустя горожане еще раз взялись за ору­жие, но целых три армии, одна из которых опять-таки принадлежала императору, еще раз вырвали это оружие из их рук.^[214] Наконец, воспользовавшись смутами, после­довавшими за отлучением от Церкви Генриха IV Герман­ского и вынудившими императора заняться исключи­тельно собственными делами, жители Камбре при поддержке графа Фландрского в третий раз провозгла­сили коммуну, уничтоженную снова в 1107 году, но вскоре восстановленную на столь прочных и разумных основах, что ей предстояло послужить образцом для дру­гих городов, которые, обретая по отдельности и один за другим свободу, готовили тем самым освобождение всей Франции.

Права, обретенные жителями Камбре в долгой, крова­вой, смертельной борьбе с церковными властями, состав­ляли столь странный контраст с подчиненным положе­нием других городов, что авторы того времени воспринимали основное законоположение этого города как нечто чудовищное.

«Что сказать, — восклицает один из них, — о свободе этого города, если ни епископ, ни император не имеют права взимать там налоги и оттуда нельзя получить ника­кую дань, и никакое ополчение не может выйти за пределы городских стен, если только это не делается для защиты самой коммуны!»^[215]

Тем самым этот автор обрисовал права, утраченные церковниками; а вот те права, какие возникли у населе­ния города: горожане Камбре учредили в своем городе коммуну; они избирали из своей среды, путем голосования, восемь­десят городских советников;

эти советники обязаны были ежедневно заседать в ратуше, являвшейся и зданием суда;

распорядительные и судейские обязанности распределя­лись между ними;

каждый из городских советников обязан был содержать за свой счет слугу и верховую лошадь, чтобы в любую минуту быть готовым незамедлительно отправиться в любое место, где его присутствие становилось необходи­мым для исполнения им своих служебных обязанно­стей.

Как видно, это была подлинная попытка создать орган народной власти, заброшенный, словно одинокий боец, в феодальную Францию. И потому писатели двенадца­того и тринадцатого веков именуют эти города, получи­вшие свободу или стремящиеся освободиться, то респу­бликой^[216], то коммуной.

Вскоре примеру Камбре последовал город Нуайон, но с меньшими трудностями. Его епископ, Бодри де Саршенвиль (из его воспоминаний нами почерпнуты латин­ские цитаты, которыми мы подкрепляем наш рассказ о революции в Камбре) был человек просвещенный, здра­вомыслящий и проницательный: он понимал, что у него на глазах родился новый порядок вещей, что ребенок уже чересчур силен и задушить его не удастся и что лучше опережать неизбежное, чем ждать, когда оно при­дет, и затем покоряться ему. И вот в 1108 году, за несколько дней до начала царствования Людовика Толстого, он созвал по своему собствен­ному почину всех обитателей города, которые уже давно хотели учредить коммуну и начали вести споры по этому вопросу с духовенством архиепископства, и предложил этому собранию, состоявшему из ремесленников, торгов­цев, духовных лиц и даже дворян, проект хартии, кото­рая позволяла горожанам объединяться в союз, предо­ставляла им право избирать городских советников, обеспечивала им безусловное право собственности на их имущество и делала их подсудными лишь своим город­ским властям. Как видно, предложенный проект давал больше свободы, чем это происходит в наше время, когда нынешний муниципальный совет хоть и имеет опреде­ленное сходство с прежними городскими правлениями, но возглавляется мэром, которого назначает король.

Само собой разумеется, эта хартия была встречена ликованием, и ей с воодушевлением присягнули. По вос­шествии на трон Людовик Толстый был призван подкре­пить ее своим одобрением, ибо Нуайон находился в той части Пикардии, которая подчиня­лась королю Франции.

Эти последние строки выделены нами, ибо, следуя нити нашего повествования и предвосхищая царствова­ние Людовика Толстого, мы полагаем, что для нас настало время опровергнуть широко распространенное убежде­ние, приписывающее честь освобождения коммун этому королю.

Коммуны, как мы это уже видели на примере Камбре и Нуайона и как мы это вскоре увидим на примере Лана, обрели вольность благодаря собственному духу свободы и отстаивали эту вольность своими собственными силами. И одобрение этого освобождения, полученное со сто­роны епископа или короля, в тех случаях, когда епископ зависел от него, было всего лишь простым формальным подтверждением, без которого, строго говоря, коммуны вполне могли обойтись и которое король, епископы и сеньоры желали из корыстных соображений поставить себе в заслугу в глазах освободившихся горожан, не имея сил вернуть их с помощью оружия в прежнее подневоль­ное состояние. Вот почему история, льстивая, точно при­дворный, и хартия Людовика XVIII, лживая, точно исто­рия, тщетно стараются отнести к эпохе Людовика Толстого замысел освобождения коммун, еще за сто шестьдесят лет до нее бродивший в сердцах жителей ряда наших городов.

И в самом деле, помимо тех двух коммун, какие Людо­вик Толстый застал уже вполне сложившимися, когда в 1108 году он взошел на престол, существовали еще две, основанные в 1102 году. Это была коммуна города Бове, возникшая стихийно, по воле народа, что подтвержда­ется письмами Ивона^[217], и коммуна Сен-Кантена, чья хар­тия была дарована этому городу Раулем, графом Вермандуа^[218], который, будучи могущественным сеньором, даже не счел уместным получать одобрение совершенной им уступки у царствовавшего тогда Филиппа I.

Что же касается истории Ланской коммуны, то она появилась уже в царствование Людовика Толстого, и нам еще представится случай поговорить о ней, когда мы будем подводить итоги его правления. В данную минуту для нас важно лишь удостоверить с помощью точных дат, что в то время, когда этот государь, которому приписы­вают честь всеобщего освобождения коммун, взошел на французский трон, четыре коммуны, расположенные невдалеке от Парижа, уже существовали.

Теперь, когда мы рассмотрели одно за другим три важ­нейших события царствования Филиппа 1—1) завоева­ние Англии нормандцами, 2) первый крестовый поход, 3) освобождение коммун, — нам остается лишь доказать то, что мы сказали выше о влиянии двух первых событий на третье.

Напомним, что, рассказывая о договоре, в соответ­ствии с которым Карл Простоватый отдал Нормандию и Бретань предводителю датчан, мы уже пытались дока­зать, что истинная причина, побудившая короля уступить две эти прекраснейшие провинции, состояла в его заин­тересованности обеспечить себе внутри самой Франции поддержку со стороны герцога Нормандии и Бретани на тот случай, если он не найдет ее у императора, в своей борьбе с национальной партией, которая желала ниспро­вергнуть Каролингскую династию и во главе которой стояли такие люди, как Роберт, Гуго Великий и Герберт, граф Вермандуа.

Мы видели также, как, вопреки ожиданиям Карла Простоватого, герцоги Нормандии, в соответствии с тем, что они полагали отвечающим их интересам, готовы были поочередно оказывать вооруженную помощь то национальной партии, то Каролингской династии. В конце концов Ричард полностью примкнул к партии победителей в лице Гуго Капета, став его зятем и под­держав его избрание. С этого времени и вплоть до заво­евания Англии нормандцами между герцогами Норман­дии и королем царило полное и ничем не нарушаемое согласие, и вполне вероятно, что если бы Вильгельм оставался герцогом Нормандии и Бретани, вместо того чтобы становиться королем Англии, то в деле подавле­ния зарождающихся коммун Филипп обрел бы в своем вассале опору тем более действенную и добровольную, что Вильгельм тоже мог опасаться появления в его вла­дениях того духа свободы, какой уже давал о себе знать во владениях короля и других сеньоров. Однако Виль­гельм, покинувший заурядное герцогство, чтобы завое­вать великое королевство, лишил Нормандию и Бретань всего их могущества в тот момент, когда он превратил две эти провинции всего лишь в лучшие украшения английской короны, в ленные владения монархии, чей трон находился за морем, в своего рода временное при­станище, которое Великобритания сохранила на терри­тории Французского королевства.