Несколько месяцев прошло в этих жутких штудиях, но даже ближайшие друзья Занда ничего не заподозрили. На смену его грусти и унынию, напротив, пришли спокойствие и крайняя доброжелательность. Однако время от времени он совершал непонятные поступки, и это заставляло думать, что он страдает безумием. Вот один из таких поступков, ставший известным в университете и весьма развеселивший товарищей Занда.

Как-то раз Занд, услышав шаги одного из своих друзей, поднимавшегося по лестнице, взял нож для разрезания бумаг и встал возле стола, а затем, когда его друг открыл дверь, бросился на него и приставил к его лицу острие ножа. Друг, не зная, настоящая ли это угроза или мнимая, попытался обеими руками отвести удар. В ту же минуту Занд ударил его ножом в грудь, а затем с величайшим спокойствием произнес:

— Видишь, как надо действовать, если хочешь убить человека: целишься в лицо, он поступает так же, как ты, закрывая лицо руками, и тогда вонзаешь ему нож прямо в сердце.

Три месяца спустя эта загадка была объяснена при помощи одного-единственного кровавого слова — Коцебу!

В конце февраля Занд объявил, что он пропустит занятия в университете, поскольку ему необходимо ненадолго уехать по семейным делам. Наконец, 7 марта он пригласил всех друзей к себе на вечеринку и объявил им, что его отъезд состоится через день, 9 марта. Друзья вызвались проводить его, проехав вместе с ним два или три льё, но Занд, опасаясь, что такое пусть даже совсем невинное проявление дружбы может впоследствии бросить на них тень, отказался и в тот же вечер распрощался с ними.

Оставшись один, он написал членам своей семьи следующее странное письмо:

"ВСЕМ МОИМ БЛИЗКИМ.

Верные и вечно любимые сердца!

Я спрашивал себя, стоит ли еще более усугублять вашу скорбь? Я не решался написать вам. Однако святость сердца была бы уязвлена моим молчанием. Так пусть же из моей исполненной терзаний груди исторгнется длинная и мучительная последняя исповедь, которая только одна и способна, если она искренна, смягчить боль расставания!

Это письмо — о моя мать, о мой отец, о мой брат, о мои сестры! — несет вам последнее прости вашего сына и брата.

Для любого благородного сердца нет большего несчастья в жизни, чем видеть, как богоугодное дело приостанавливается по нашей вине… и самым страшным позором было бы смириться с тем, что то высокое и прекрасное, которое отважно добывали тысячи людей и за которое тысячи людей с радостью жертвовали собой, оказывается всего лишь мимолетной грезой без всяких реальных и определенных последствий. Возрождение нашей немецкой жизни началось в последнее двадцатилетие и прежде всего в священном 1813 году, благодаря мужеству, которое вдохнул в нас Господь. И вот отеческий дом потрясен от фундамента до конька кровли. Вперед же! Возведем новый и прекрасный дом — такой, каким должен быть подлинный храм истинного Бога.

Их немного — тех, кто подобно плотине, пытается остановить стремительный поток высокой человечного сти в немецком народе. Почему же огромные толпы покорно склоняются под ярмо порочного меньшинства? И почему, едва излечившись, мы впали в болезнь еще худшую, чем та, от какой нам удалось избавиться?

Некоторые из таких растлителей душ, и это самые бесчестные, играют с нами в игру, развращающую нас; к их числу принадлежит Коцебу — самый умелый и коварный из всех; это настоящая словесная машина, которая исторгает гнусные речи и пагубные советы… Его голос способен унять все наше недовольство и всю нашу горечь от самых несправедливых мер; именно в этом нуждаются короли, для того чтобы погрузить нас в прежний ленивый сон, смертельно гибельный для народов. Каждый день этот человек постыдно предает отчизну и, тем не менее, невзирая на предательство, остается идолом для половины Германии, и она, обольщенная им, безропотно глотает яд, который он подсыпает ей в своих регулярно выходящих памфлетах, укрытый и окутанный обольстительным покровом поэтической славы. Подстрекаемые им государи Германии, забыв свои обещания, запрещают все свободолюбивое и благое, а если что-то подобное совершается вопреки их воле, они вступают в сговор с французами, дабы это уничтожить. Чтобы история нашего времени не оказалась запятнана вечным позором, Коцебу должен пасть.

Я всегда утверждал: если у нас есть желание отыскать в высшей степени действенное лекарство от того состояния униженности, в каком мы пребываем, необходимо, чтобы никто не страшился ни войны, ни страданий; подлинная свобода немецкого народа будет достигнута лишь тогда, когда славный бюргер сам вступит в бой, а каждый сын отечества, готовый к борьбе за справедливость, презрит блага мира сего и устремится к благам небесным, путь к которым лежит через смерть.

Кто же поразит этого гнусного наемника, этого продажного предателя?

Я рожден не для убийства и долго ждал в тревоге, молитве и слезах, чтобы кто-нибудь меня опередил, освободил от этой ноши и позволил мне продолжать избранный мною спокойный и мирный путь. Но, несмотря на все мои молитвы и слезы, не нашлось никого, кто нанес бы удар; и в самом деле, каждый человек, точно так же как я, имеет право рассчитывать на другого, и, пока все рассуждают так, каждый час промедления лишь усугубляет наше положение, ибо с минуты на минуту Коцебу может безнаказанно покинуть Германию — разве не станет это для нас глубочайшим позором? — и уехать в Россию проживать богатства, за которые он продал свою честь. Кто может оградить нас от такого позора, если каждому из нас — если мне самому — недостанет сил спасти возлюбленную отчизну, приняв на себя избранничество и свершив Божий суд?

Итак, вперед! Я смело ринусь на него (только не пугайтесь!), на этого гнусного совратителя, и убью предателя, чтобы его продажный голос умолк и перестал удерживать нас от исполнения предначертаний истории и Божьего промысла. Неумолимый и высокий долг понуждает меня к этому поступку с тех пор, как я постиг, сколь возвышенных целей может достичь немецкий народ в нынешнем столетии; после того, как мне стало известно об этом негодяе и изменнике, который один только и препятствует достижению этих предначертаний, такое побуждение стало для меня, как для всякого немца, стремящегося ко всеобщему благу, суровой и неукоснительной необходимостью. Пусть же этим отмщением, совершенным от имени народа, мне удастся указать всем честным и правдивым людям, где кроется подлинная опасность, и отвести от наших униженных и оклеветанных студенческих союзов страшную и такую близкую угрозу! И пусть мне удастся вселить страх в злосердечных и подлых и придать мужества и веры чистым душой! Речи и писания не ведут ни к чему; действенны только поступки.

Итак, я буду действовать, и, хотя обстоятельства вынуждают меня расстаться со светлыми мечтами о будущем, я все равно полон упований на Всевышнего; более того, я испытываю божественную радость с той поры, как, подобно древним евреям, искавшим Землю обетованную, увидел перед собой лежащий во мраке ночи путь, в конце которого мне предстоит отдать свой долг отчизне.

Прощайте же, верные сердца! Разумеется, эта внезапная разлука тяжела; разумеется, ваши надежды, как и мои упования, обмануты. Вы, несомненно, будете говорить между собой: "И все-таки, благодаря нашим жертвам он сумел познать жизнь и вкусить земных радостей и, кажется, глубоко любил родную страну и скромный удел, который был ему предначертан". Увы, это правда. Благодаря вашему попечительству и вашим бесчисленным жертвам родная страна и жизнь стали мне бесконечно дороги; да, благодаря вам я вошел в эдем науки и жил свободной умственной жизнью; благодаря вам я заглянул в историю, а затем вновь обратился к собственному сознанию, дабы приникнуть к незыблемым столпам веры во Всевышнего.

Да, я должен был мирно прожить эту жизнь проповедником Евангелия; да, я должен был, сохраняя верность своему званию, укрываться от бурь земной юдоли. Но разве этого было бы достаточно, чтобы отвратить опасность, грозящую Германии?