Однако в каждой стране люди нищенствуют сообразно характеру своего народа. У нас бедняк просит подаяние во имя Господа Бога, и его жалостливый голос и приметный выговор страшно надоедает тем, кто их слушает. В Севилье, городе по-настояшему веселом, бедняк милостыню просит во имя удовольствия, этого всеобщего божества, насчитывающего столько же поклонников, сколько на свете человеческих существ. Из этого следует, я уверен, что здешний нищий имеет успех и это никоим образом его не печалит.
Вот почему, сударыня, во время обеда, всякий раз когда беседа у нас затихает, наш гитарист с присущей ему сметливостью заводит либо «Ла Манчегу», либо «Лос Торос», либо еще какую-нибудь кастильскую или андалусскую песню, произнося ее слова напраспев, и с самыми причудливыми гримасами на лице и самыми разнообразными интонациями голоса дотягивает ее до благополучного конца к нашему всеобщему удовольствию. Понятно, что если мы смеемся или разговариваем, он неукоснительно молчит. Слепец становится, таким образом, одним из блюд, подаваемых нам за обедом; просто блюдо это оплачивают отдельно, вот и все; стоит же оно не дороже других, хотя, по моему мнению, относится к числу лучших.
Только не воспринимайте эти последние слова, сударыня, как обвинения в адрес Рики, нет! Рика держится на высоте. Вот только стулья у него такие, что ломаются, когда на них садишься. Сегодня я обрушился на него с упреками и потребовал заменить мебель в моей гостиной. Если бы я не опередил события и не дал ему понять, что он подвергает опасности жизнь своих постояльцев, проявляя небрежность и даже неосмотрительность, на которые те могут пожаловаться, то, очевидно, рано или поздно мне пришлось бы оплачивать стоимость шести стульев, обломки которых валялись бы по всему полу.
Весь день, а я пока еще не сказал Вам о нем ни слова, был посвящен осмотру достопримечательностей Севильи. Вы ведь знаете, сударыня, что понимается под словом «достопримечательности»: это некое число камней, поставленных один на другой более или менее причудливым, более или менее невероятным образом и осматриваемых один за другим посетителями, которых приводит туда один и тот же чичероне, рассказывающий всем одну и ту же историю, какую они в свою очередь пересказывают потом в неизменном или несходном виде, в зависимости от степени своего воображения. К счастью, сударыня, мы постоянно ускользали от чичероне. Так что, если Вы будете путешествовать по Испании, не спрашивайте их, что они думают о нас, а то может сложиться впечатление, будто они знают, что мы думаем о них. В число достопримечательностей города, осматриваемых всеми, входят Алькасар, кафедральный собор и дом Пилата.
Разрешите мне, сударыня, в двадцати пяти строчках рассказать Вам всю историю Севильи. Севилья — по-испански Sevilla, как Вам известно, а на латыни Hispalis, как Вам вряд ли известно, — была уже почти восемнадцать или двадцать веков тому назад описана четырьмя путешественниками, которых звали в ту эпоху и зовут доныне Страбон, Помпоний Мела, Плиний и Птолемей.
Те из этих четырех путешественников, кто не побывал там и писал о Севилье не видя ее, как я писал о Египте, вероятно, не были теми — ничего не хочу сказать плохого о людях, которые пишут лишь об увиденном, и критикую исключительно их манеру видеть, — кто наговорил о ней больше всего глупостей. Как бы то ни было, сударыня, во времена Страбона, Помпония Мелы и Птолимея Севилья была уже древним городом, о происхождении которого спорили, не зная в точности, кем он был основан: Гераклом, Вакхом, халдеями, иудеями или финикийцами.
До 711 года Севилья находилась в зависимости от готских королей. Вам ведь известна, сударыня, страшная история Ла Кавы и дона Родриго, на основе которой можно было бы сочинить одну из самых прекрасных трагедий, какие только есть на свете, если бы сейчас еще сочинялись трагедии, и которая повлекла за собой приход мавров в Испанию. Мавры захватили Севилью в 711 году, и кордовский султан поставил там правителя. В 1144 году Севилья, пожелавшая, как лягушка в басне, иметь собственного короля, объявила своего правителя королем. Со своей стороны кордовский султан пожелал вернуть себе Севилью и снова захватил ее, после чего Севилья опять взбунтовалась и, не желая, чтобы Кордова впредь захватывала ее, сама захватила Кордову.
Так продолжалось до тех пор, пока Фердинанд III, король Кастилии и Леона, не захватил в 1236 году Кордову и Хаэн; воспользовавшись этим обстоятельством, Севилья объявила себя республикой. Как видите, сударыня, Севилья понемногу перепробовала все: она была колонией при римлянах, побывала в составе королевства при готах, халифата при кордовских султанах, стала самостоятельной державой при собственных султанах; теперь она решила узнать, что такое республика, и управляться по своим собственным законам. Не знаю, хорошо или плохо Севилья управлялась самостоятельно, но мне известно, что через двенадцать лет после того, как она сделалась республикой, Фердинанд III, проходя через город, мимоходом захватил его. Это событие произошло 28 ноября 1248 года. Начиная с этого времени Севилья ни на минуту не переставала быть частью владений кастильских королей.
По правде говоря, Севилья не очень-то процветала под их господством; когда в 1248 году Фердинанд III, как уже было сказано, захватил ее, он изгнал оттуда триста тысяч мавров и евреев, переселившихся в Гранаду и Африку. В 1526 году в Севилье еще насчитывалось сто двадцать восемь тысяч жителей. В семнадцатом веке на одних только шелковых мануфактурах города было занято сто тридцать тысяч людей обоего пола. Исход мавров положил начало сокращению населения города, крах мануфактур довершил беду: сегодня в Севилье не более девяноста шести тысяч жителей и одиннадцать тысяч восемьсот домов. Но, как Вы видели, город не становится от этого грустнее; если Севилья пустеет, то делает она это, распевая песни, и если она идет к могиле, которая рано или поздно разверзается, чтобы поглотить народы, как и города, а города, как и отдельных людей, то она весело шествует во главе своего собственного погребального кортежа.
Из всего своего былого великолепия Севилья, как мы уже говорили, сохранила лишь три памятника — Алькасар, построенный мавританскими султанами, собор, построенный католическими королями, и, наконец, дом Пилата, построенный частным лицом, возможно одним из предков герцога де Медина-Сели. Начнем с Алькасара: по месту и почет. Алькасар мавританских владык не сохранил никакой памяти о маврах; дело в том, что некий человек переступил его порог и прошел под его резными сводами, заслонив собой все прошлое и я бы даже сказал — почти все будущее. Человек этот — Педро Жестокий, или, скорее, Педро Справедливый. Севилья доныне хранит память о нем, как Рим — о Нероне; лишь одна личность может сравниться с ним по известности: дон Хуан де Маранья. В городе вам покажут место, где по приказу алькальда была обезглавлена статуя дона Педро. В Алькасаре вам покажут комнату, где дон Педро отрубил голову дону Фадрике… Ту самую голову, которую, как поется в романсе, собака убитого потащила в зубах за его длинные волосы, заставляя расступиться перед ней всех придворных и самого короля. Среди прекрасно сохранившихся арабских бань — легко можно себе представить, как в них купались султанши, — есть и бани Марии Падильи. Сады подстрижены в старинном французском вкусе, а кроме того, Карл III навязал им подражание стилю Людовика XV, никоим образом не вяжущемуся с обликом всего этого сооружения. Это фонтаны с затейливой декоративной отделкой, раковины с амурами, струи вод, взметающиеся вверх в виде цветов, снопов и гирлянд; все это я видел в Палермо, уже не помню в каком саду восемнадцатого века, владелец которого, как зять Августа, благодаря своим гидравлическим пристрастиям остался в памяти поколений. Самое лучшее в этих садах — чудесные цветы, которые цветут, не заботясь о том, в каком стиле и согласно каким правилам их срезают, и нежные лимоны, которые срывают с гигантских лимонных деревьев и уписывают за обе щеки, словно апельсины. Мы ушли оттуда, нагруженные лимонами и охапками цветов и, проходя мимо гостиницы «Европа», занесли их к себе.
