XXI
Гранада, 29 октября.
Возможно, Вы помните, сударыня, что, за исключением нашего отступления, которое я осмелюсь сравнить со знаменитым отступлением десяти тысяч греков, никакой развязки история с террасой в Гранаде не имела. Я уже описывал Вам тревоги нашего бедного Кутюрье, поспешные визиты к нам сеньоров секретарей суда, а также их различные оценки ущерба, причиненного осколком красного кирпича левому глазу Александра. Наименее любезный из этих секретарей, но определенно самый изворотливый, водворился у нас вопреки нашему желанию и, я бы даже сказал, несмотря на наши угрозы; закрепившись на стуле, слившись в одно целое со столом, он что-то писал, писал, писал, а если прерывался, то лишь для того, чтобы, приподняв свои зеленые очки над глазами и водрузив их между отсутствующими бровями и желтоватыми волосами, в очередной раз повторить:
«Господа! Семья Контрерас виновна в правонарушении, предусмотренном рядом испанских законов. Если вы обратитесь с ходатайством к городским властям, правонарушителей, конечно, вряд ли отправят в тюрьму, но им не удастся избежать огромного штрафа, колоссальных убытков». И с мрачной учтивостью и зловещей улыбкой он добавлял: «Прекрасная тяжба, господа, прекрасная тяжба! Семья Контрерас будет вконец разорена за две недели!» — и вновь принимался что-то скрипуче строчить с бесперебойностью механизма.
Эти заверения, которые он давал с невозмутимостью и полнейшей убежденностью, заставляли нас трепетать с головы до ног; мы переглядывались с тайным желанием придушить сеньора секретаря, а из его тела, на вид самого горючего из всех, какие нам доводилось когда-либо видеть, устроить вместе со всеми его бумажками костер: право, то был самый быстрый способ покончить с этим делом!
Как Вы прекрасно понимаете, сударыня, нам было трудно свыкнуться с мыслью, что мы явились в Испанию, проехав по живописным горам Гипускуа, сероватым пескам обеих Кастилий, шафрановым равнинам Ла-Манчи, под кипарисами, гранатовыми деревьями и виноградными лозами Хенералифе, равно как и Альгамбры, по дивным долинам, где по руслу из звонкой гальки, меж окаймленных олеандрами берегов катит свои воды Хениль, — и все это для того, чтобы устроить тяжбу, пусть даже весьма успешную, с тремя гнусными молодчиками. Да и все посетители, зачастившие к нам сразу после нашего возвращения домой, — а они шли один за другим целый день — так вот, повторяю, все посетители настойчиво уговаривали нас отнестись к брошенному камню как к песчинке, а к швырнувшим его негодяям — как к расшалившимся ангелочкам.
А теперь, сударыня, подумайте о том, что Гранада — самый прекрасный край на свете; подумайте о том, что здесь днем вдыхаешь все те ароматы, какими солнце заставляет благоухать апельсиновые деревья, фиалки, розы и вечно зеленый и цветущий жасмин, а ночью — всю ту прохладу, какую лазурное небо, усеянное мириадами звезд, может отряхнуть на землю; о том, что на каждом шагу ты теряешься здесь в аллеях самшита, мастиковых деревьев и смоковниц, сквозь ветви которых тебе чудится улыбающийся лик Господа, благословившего эту прекрасную страну; о том, что если смотришь на Гранаду с террасы Хенералифе, то слева видишь медно-красные башни замка, оплаканного Боабдилом; справа — Альбайсин и логовища цыган, затерявшиеся среди алоэ и кактусов; прямо перед собой — зеленую благоухающую долину, протянувшуюся до синеватого горизонта в полукруге горной цепи, которой ревнивый Господь, словно крепостной стеной, окружил город, получивший от его обитателей не только имя самого сладкого плода, но и его форму; и, наконец, позади себя — Сьерра-Неваду — огромную гранитную крепость с зубцами из матового и полированного серебра. Мы мечтали обо всех этих чудесах, прежде чем увидеть их, а увидев, восхитились ими. Подумайте о том, что, когда вечер окутывает дымкой поэтичную Гранаду, нам остаются еще беззаботные прогулки по уснувшему городу, театр, сверкающий блеском национальной сцены, и удовольствие, выйдя из театра, затеряться в таинственных улочках, где подле кротких и снисходительных мадонн горят благовонные свечи, — словом, право восхитительно отдохнуть ночью после проведенного в безделье дня. И вот, вообразите только, сударыня, что какой-то злобный писарь одним взмахом своего вороньего пера уничтожает все это счастье! Нам предлагают тяжбу, прекрасную тяжбу, замечательную тяжбу! Представьте себе, как Ваши бедные друзья-путешественники, которым так удобно в их дорожных куртках, облачились в черные сюртуки, чтобы отправиться к судьям; представьте Вашего покорного слугу в сопровождении переводчика Дебароля, вынужденного на время расстаться со своим карабином, — повторяю, представьте Вашего покорного слугу, заботящегося о поддержании своего отцовского права и своего достоинства посла! Вы видите, как г-н Дюма-hijo[43] в своем качестве живого свидетельства поддерживает под левым веком свежесть той радуги, какая обычно расцветает на ушибленной скуле? Вы видите, как Маке корпит над копиями документов и жалоб; как Жиро снимает планы обеих террас, а Буланже, держа в руках ленту землемера, измеряет параболу, которую описал обломок гранадского кирпича, начавший свой полет от руки испанца и закончивший его у глазной впадины француза?
Все это, согласитесь сами, сударыня, делало наше положение нестерпимым; и потому мы дружным голосом воззвали к нашему доброму Провидению, тому самому, с кем Вы уже познакомились, ибо видели, как оно приходит к нам на помощь в различных затруднительных обстоятельствах, где бы мы ни были. Как всегда, оно откликнулось на зов, о утешительное божество! Только на этот раз божество явилось в новом обличье: оно было одето в куртку из бараньей шкуры, в одной руке мяло снятую с головы высокую шапку с двумя помпонами по бокам, в другой — держало кнут погонщика и отзывалось при этом на имя Лоренсо Лопес. Распознав меня, как Жанна д'Арк — Карла VII, среди моих друзей, в глубочайшем оцепенении и испуге столпившихся вокруг секретаря суда, оно почтительно подошло ко мне и произнесло: «Сеньор, я привел мулов, как мне было приказано от вашего имени: они в конюшне, и мы можем ехать завтра утром так рано, как вы пожелаете».
Писарь вскинул свой выпуклый лоб: приспешник Ари-мана учуял приход Ормузда. «Так ваше сиятельство уезжает?» — с беспокойством спросил он. «А почему бы мне не уехать?» — поинтересовался я. «Потому что нельзя покидать Гранаду в такой момент, дон Алехандро!» — «Вы шутите?! Уж не считаете ли вы меня пленником?» — «Нет, но вам предстоит тяжба, а когда предстоит тяжба, особенно такая прекрасная, никуда не уезжают!»
Все это было сказано по-испански, с местным выговором, который мы понимали с большим трудом; но во всех языках есть слова, фразы, выражения, которые понимают все, даже не зная этих языков. Если угодно, сударыня, можете назвать это «языком обстоятельств». Поэтому переводчику Дебаролю не было никакой необходимости объяснять нам то, что хотел сказать сеньор писарь: интонации голоса полностью его выдавали. Я знаком показал Маке и Буланже, что они дожны вывести Провидение из комнаты.
Ариман остался один. Александр сел рядом с ним, устремив на него свой правый глаз и готовый в случае необходимости применить сдерживающую силу. Жиро, отточив карандаш как стилет, расположился около двери и, чтобы не терять время и свое неиссякаемое доброе расположение духа, начал набрасывать портрет писаря. Дебароль принялся отчаянно крутить свой правый большой палец вокруг левого — такое движение свидетельствовало либо о его полнейшем спокойствии, либо о его крайнем возбуждении. На этот раз ошибиться было невозможно: речь шла о сильном волнении. Я прошептал ему на ухо: «Вам, говорящему по-испански, как Сервантес, следует пойти помочь Маке и Буланже, пока они торгуются с погонщиком». — «Иду!» — ответил он и, взяв свой карабин, вышел.
Я очень рассчитывал, что циновки, лежавшие на полу, заглушат всегда довольно громкие шаги Дебароля, но сеньор писарь услышал их, обернулся, увидел, как наш друг выходит из комнаты, и почесал себе ухо пером. В течение десяти последующих минут ни Александр, ни Жиро, ни я никоим образом не пытались оживить беседу. По истечении этого времени вернулись Маке и Буланже, изображая самый невинный и беззаботный вид.
