Мы уже говорили об испанских танцах и о г-же Ги Стефан, и больше нам нечего было бы сказать о них, если бы не ее достойная соперница Календерия Мелиндес. Одноактные пьески как изображение национальных нравов заслуживают самой высокой оценки — все черты андалусского характера воспроизведены в этих милых и остроумных пустячках, прелестно сыгранных актерами, хотя ясно, что те же исполнители выглядели бы весьма посредственно в пьесах Скриба или Байяра, другими словами, если бы им пришлось представлять то, что совершенно не свойственно им самим. Зал был переполнен. Спектакль кончился в одиннадцать часов.
Когда мы вышли из театра, Гранада была окутана одной из тех ясных и звездных ночей, какие небо сотворило словно лишь для нее; что-то полупрозрачное, похожее на обратившийся в дымку опал, витало в воздухе и нежно овевало все живое, все способное дышать, своим легким и мягким дуновением; при таком дуновении грудь словно расширялась, увеличивалась в объеме и чудилось, что если великая тайна жизни, которую так настойчиво пытались разгадать алхимики пятнадцатого века, хоть как-то еще существует, то она должна быть раскрыта именно в Гранаде. Двери театра выходили на прелестную площадь; на ее углу перед образом Мадонны стояло пять или шесть постоянно горящих свечей разных размеров. Мадонна была восхитительна в своей непорочности и чистоте. Сказать ли теперь Вам, сударыня, чьи руки зажигают эти свечи и какого рода услугу ждут от этой Мадонны верующие, приходя к ней с молитвой? К несчастью, далеко не все женщины заслуживают или даже имеют притязание заслуживать ту репутацию добродетельности, какую снискали цыганки; напротив, многие были бы крайне недовольны, если бы им приписали ее, ибо это повредило бы не только их удовольствиям, но и их интересам. Так вот, сударыня, именно эти женщины и зажигают Мадонне свечи, и цель этого — добиться ее благосклонности к их интересам, которым, как мы только что сказали, репутация чересчур высокой добродетельности принесла бы страшный урон.
Позволю себе сказать, что, войдя непосредственно в обитель Мадонны, можно добыть адреса этих правоверных, а точнее неверных красавиц. Следует упомянуть, к чести моих товарищей и моей, что мы не пытались проверить этот факт. Так что в подтверждение этой забавной подробности мы можем привести лишь весьма смутные и неопределенные сведения.
Самым медленным шагом следуя по дороге, которая должна была привести нас к гостинице, мы вдруг услышали, как из какого-то дома разносятся веселые звуки гитары и кастаньет, дававшие знать, что там происходит испанский бал. Этот шум напомнил нам танцевальный вечер в Вилья-Мехоре, но на сей раз, находясь в окружении друзей и в центре города, мы могли не опасаться такой же развязки. Поэтому мы тотчас же остановились, прислушиваясь к царящему там зазывному веселью, и только один Жиро, казалось, был больше озабочен разглядыванием дома, чем желанием понять по доносящимся до нас обрывкам мелодии, какой танец там исполняют — халео-де-херес, фанданго или качучу. Прислушиваясь к музыке, мы задались вопросом, нельзя ли и нам принять участие в этом бале. В ту же минуту на Дебароля было возложено задание отправиться с этим вопросом к хозяину или хозяйке дома. Однако, к нашему величайшему изумлению, Жиро, не знавший ни слова по-испански, вдруг объявил, что он берет на себя это чреватое опасностями поручение.
Жиро постучал — дверь открылась, пропустила его и захлопнулась. Мы же остались у двери, намереваясь не только дождаться его с ответом, но и, если он чересчур задержится, вызволить его оттуда. Десять минут спустя Жиро появился и жестом победителя предложил нам следовать за ним. Бал происходил на втором этаже. К дому, бедному на вид, вел проход, а в глубине этого прохода были заметны ступени лестницы; на верхних ее ступенях стояли две или три молодые женщины и столько же молодых людей с лампами в руках. Такая предупредительность со стороны хозяев дома нас поразила. Испанцы холодны, суровы, очень сдержанны в проявлении своих чувств и, надо сказать, весьма несдержанны в проявлении своего негостеприимства.
Эти соображения не помешали нам разглядеть в первом ряду тех, кто освещал нам путь, красавицу-андалуску, смуглянку, как выражается Альфред де Мюссе; эта анда-луска, не будучи маркизой, была, тем не менее, совершенно очаровательной. Нежная приветливая улыбка играла на ее губах, позволяя увидеть жемчужный ряд зубов.
«Входите! — объявил Жиро. — Мы в доме друзей!» Это было очевидно, и мы подчинились ему без всяких возражений. Когда мы вошли в танцевальный зал, то первое, что бросилось нам в глаза, — это изумительно выполненная пастель с изображением умирающей девушки. У нее было бледное измученное лицо, а голова ее покоилась на подушке, усыпанной белыми розами, которым словно предстояло умереть одновременно с нею. Второе, что нас поразило, — это странное сходство между умирающей девушкой и той, что с пленительной улыбкой встретила нас у входа. Было ясно, что в этом и крылся секрет того, почему нас так дружелюбно здесь встретили. В двух словах нам его объяснили.
Полтора месяца тому назад Жиро находился в Гранаде и, стоя возле этого самого дома, рисовал бедняка, который, не догадываясь, что кому-то интересно писать с него портрет, был, по-видимому, занят, так же как маленький нищий Мурильо, только одним — он вылавливал насекомых у себя по всей голове и с привычной беспечностью предавал их смерти. Неожиданно на пороге появилась заплаканная женщина: ее дочь умирала, и она вышла попросить Жиро нарисовать портрет умирающей дочери, чтобы, когда та умрет, у матери осталось хоть что-нибудь, связанное с ее ребенком. Жиро тотчас же откликнулся на материнскую просьбу и нарисовал с натуры ту самую великолепную пастель, какую мы прежде всего заметили; после этого он ушел, оставив всю семью в слезах у постели умирающей. Но молодость страшится небытия и борется со смертью: две недели спустя на щеках больной снова заиграли краски, а по прошествии полутора месяцев она уже играла роль скромной царицы небольшого праздника, устроенного в честь ее выздоровления. Так что от всего этого мрачного события осталась лишь увековечившая его пастель. Вот почему вся семья встретила нас дружескими улыбками. Мы были товарищами человека, подарившего несчастной матери утешение, которое Господь в своем милосердии сделал, по счастью, напрасным и излишним.
В полночь бал окончился, и десять минут спустя дверь Каса де Пупильос захлопнулась за нами с шумом, во всеуслышание опровергавшим название улицы, на которой мы живем. Помнится, я уже говорил Вам, что мы живем на Калле дель Силенсьо, что означает всего-навсего «улица Тишины».
На следующий день мы проснулись с рассветом, то есть в семь часов утра. Всю ночь нам снились Хенералифе, Альгамбра, Алая башня, Токадор королевы и Лас Куэвас. Ибо, признаться, ничто в Испании не изумило нас пока в такой степени, как Гранада. Поэтому в одно мгновение мы были готовы к выходу и гурьбой, как школьники, кинулись к зеленому своду, простирающемуся от Алой башни до Альгамбры. По пути мы на минуту сделали остановку в трактире Сьете Суэлос — как раз на то время, чтобы заказать там себе завтрак, а затем разделились: одни отправились снова осматривать Хенералифе, а другие — еще раз посетить Альгамбру.
Не беспокойтесь, сударыня, я не буду утомлять Вас повторным их описанием. Смотреть что-либо во второй раз не так скучно, как перечитывать. Возможно, Вы не забыли, сударыня, что в одиннадцать часов у нас была назначена в доме нашего друга Кутюрье встреча со вчерашними танцорами, чтобы сделать их зарисовки. Ровно в одиннадцать мы постучались в дверь дома, расположенного на Пласа Кучильерос — иными словами, на площади Ножовщиков. Нелишним будет, вероятно, сказать несколько слов о месторасположении этого дома.
Как я уже говорил, он стоит на площади Ножовщиков, точно напротив дома Контрераса, где накануне мы осматривали макет Альгамбры, о чем я имел честь писать Вам в своем последнем письме. Он примерно такой же высоты, как и тот, и тоже заканчивается террасой. С высоты ее открывается вид на всю площадь. На этой террасе Кутюрье распорядился повесить простыни, которые затеняли одну ее половину, оставляя другую ее половину на солнце. Цыганам, привычным к почти тропической жаре, предстояло сидеть на солнечной стороне; Кутюрье должен был управляться со своим дагеротипом в тени. Мы все тоже должны были устроиться в тени: Жиро, Буланже и Дебароль — чтобы рисовать, Маке и я — чтобы делать заметки, а Александр — чтобы сочинять стихи в ответ на те, что были адресованы нам. Итак, цыгане собрались на солнечной части террасы: отец курил и играл на гитаре, дочери примостились у его ног и заплетали косы, а сыновья ласкали собаку, стоя спиной к дому Контрераса. Мы же, напротив, были обращены лицом к этому дому и пребывали в тени — кто сидя, кто лежа.
