Несчастная девушка, с тем присущим целомудрию невежеством, какое усиливает опасность, подстерегающую девственниц, отдалась без стыда и зазрения совести всем капризам своего прихотливого и переменчивого сознания; однако это простодушное поведение на глазах у всех рано или поздно должно было привести к катастрофе, и андалусской Лукреции предстояло погибнуть, так же как и Лукреции римской, из-за того, что, по ее мнению, должно было ее защитить. По ту сторону Гранады было море, а по ту сторону моря обитали мавры. Во все времена мавры были самыми развратными людьми на свете, им всегда нужен был гарем, состоящий из городов, чтобы создавать гаремы, состоящие из женщин. Поднявшись на цыпочки, мавры увидели бедную Гранаду, которая, не зная, что ее разглядывают, занималась всем тем, чем может заниматься простодушная девушка, и внезапно их охватила страстная любовь к испанской девственнице. А мавры исполняют свои желания почти так же быстро, как те возникают, и в один прекрасный день, когда бедная девочка по своему обыкновению предавалась послеобеденному отдыху, они обрушились, словно стервятники, прилетевшие с Атласских гор, на несчастную голубку, дитя сьерры, и возвели стены, ощетинившиеся бастионами, вокруг целомудренного гнездышка, устланного мхом. Гранада кричала, плакала, защищалась, хотела умереть; но всякое противодействие людям, столь опытным в делах любви, как злодеи-сарацины, было всего лишь упорным сопротивлением; будучи любовниками рассудительными, а соблазнителями изобретательными, они ничего не требовали у своей новой любовницы, предварительно не сковав ее по рукам и ногам каким-нибудь великолепным подарком. И потому они тотчас принялись изготавливать две драгоценности, именуемые Альгамбра и Хенералифе. При виде этого великолепного дара Гранада поступила так же, как и всякая женщина: она склонила голову; но, когда она склонила голову, взгляд ее упал на Хениль. Случайно в то время года Хе-ниль был полон воды. Гранада увидела себя с этими новыми украшениями и зарделась: от стыда — говорят одни, поскольку в своем позоре бедняжка могла украшать свой лоб лишь для того, чтобы скрыть грязь на нем; от удовольствия — говорят другие, ибо при ее известном нам кокетстве она должна была забыть об угрызениях совести в ту минуту, когда столь чудесный венец вознес ее над всеми соперницами.
Как бы то ни было, устав от борьбы, она снова возлегла на своих подушках, несколько менее целомудренная, но несколько более красивая, чем прежде. И, не слывя моралистами, мы можем сказать сегодня лишь одно: как и многих других, бесчестье ее восхитительно красит и нас, явившихся к ней не столько из-за ее целомудрия, сколько из-за ее позора, не постигло разочарование. В самом деле, Вы знаете, сударыня, что испанцы, то ли из ревности, то ли из скупости, отвоевав Гранаду, мало что для нее сделали, и ее самые красивые драгоценности, самые богатые украшения доныне еще те, что бедной девочке подарили мавры, то есть ее любовники. Однако, как Вам известно, всякое безмерное счастье предваряется радостями: так в день вступают после рассвета, а в ночь — после сумерек. И потому нужно, чтобы, прежде чем посетить вместе со мной Альгамбру и Хенералифе, Вы проделали бы тот же путь, что и я. Не беспокойтесь, сударыня, дорога великолепная, и если Вы сочтете ее слишком долгой, это будет исключительно моей виной.
На этой дороге мы обнаружили, помимо прочего, небольшой дом, именуемый Кармен де лос Сьете Суэлос. В Испании все знатное или выглядит таковым — и люди, и дома. Кармен де лос Сьете Суэлос — одно из самых очаровательных звеньев в бесконечной цепи чудес, ведущих к Альгамбре. И в то же время Кармен де лос Сьете Суэлос со своим благозвучным именем — всего лишь трактир, сударыня! Увы, да! Обычный трактир; но я испытываю к нему чувство такой благодарности, что не могу не рассказать об этом Вам: зная, сколь Вы артистичны по натуре, я рисковал бы, утаив от Вас его описание.
Представьте себе, что, выйдя из ворот Гранады, то есть отшагав минут десять под раскаленным докрасна, словно лист железа, небом и огненным солнцем, Вы видите вдруг, как перед Вами встает, будто по волшебству, широкая, тенистая, уходящая вдаль аллея. Растущие по обе ее стороны деревья смыкаются над головами прохожих, сплетая свои ветви, как друзья, протягивающие друг другу руки.
Нет больше обжигающего солнца, и только языки света, рассеянного листвой, мягко озаряют дорогу, ничуть не лишая ее прохлады, и окрашивают предметы и людей в те теплые и живые тона, какие я не видел до сих пор нигде, кроме Испании.
Повсюду в этой аллее цветы, чей запах может свести с ума самого благоразумного человека, и птицы, чье пение способно внушить веру безбожнику. Длина аллеи — пятьсот-шестьсот шагов. В конце ее снова вспыхивает со всей своей яростной силой солнце, заливая светом небольшой белый дом, перед которым течет ручей; вдоль стены дома тянется увитый виноградными лозами навес, в тени которого почти всегда пять или шесть гранадцев, ленивых, хвала Господу, как их мать Гранада, впитывают тепло, ароматы и пение, возвращая взамен природе, подарившей им этот вечный праздник, вечный дым своих сигарилл. В Испании, как во Франции, и даже сильнее, чем во Франции, сударыня, дым сигар — это пар из перегонного куба по имени «человек», где все природные вещества перерабатываются и видоизменяются.
Если Вы проследуете до конца этой аллеи, сударыня, то придете в Хенералифе; если Вы остановитесь около трактира Кармен де л ос Сьете Суэлос, а затем, бросив взгляд на этот сияющий дом, сразу свернете налево и все время будете подниматься вверх, то придете в Альгамбру. Мы направлялись вначале в Хенералифе, но, подойдя к углу, где сходились две аллеи, услышали звуки, доносившиеся из только что упомянутого мною трактира; кто-то весело распевал под аккомпанемент кастаньет, светило солнце, и мы неожиданно для себя остановились, чтобы посмотреть на этот дом, сияющий белизной, на фоне которой изящной тенью колыхались подвижные силуэты листьев, покачиваемых горным ветерком. Особенно странный вид придавала дому длинная связка красного перца, висевшая возле одного из окон и делавшая его похожим на фантазию Декана. В сад поднимаешься по трем ступенькам и сразу оказываешься под зеленым навесом; листву его питает одна-единственная лоза, которая взбирается вверх, извиваясь вокруг ствола смоковницы, словно змея, обвивающая его своими кольцами, а затем прихотливо стелется по деревянной решетке, сделанной по заказу хозяина дома для того, чтобы веселиться под ней в любое время. Под навесом стояло несколько столов, напоминающих те, что можно увидеть в Монморанси и Сен-Клу: другими словами, они были составлены из четырех тонких корявых стволов, вбитых в землю, и двух досок, прибитых к ним гвоздями и покрытых чересчур короткой скатертью.
За одним из этих столов, с которого, вероятно из осторожности, сочли необходимым снять скатерть, сидели за вином два цыгана, два настоящих цыгана, сударыня, ручаюсь Вам; остальные же три или четыре стола, объединенные в один, являли собой одно из самых приятных зрелищ, которые когда-либо мог увидеть и оценить человек с разыгравшимся аппетитом.
Там стояло столько приборов, сколько было нас; тарелки с изображениями захвата Арколе, смерти Виргинии и любовной страсти юной Адели были по кругу, словно звезды, расставлены на столе, образуя заманчивый зодиак; вино, похожее на расплавленный топаз, сверкало в прозрачных графинах, и, наконец, закуски и маринады, один вид которых превращал аппетит в свирепый голод, сверкали в зыбких лучах солнца, пробивавшихся сквозь листву винограда. Все взгляды устремились на Кутюрье. Он признался, что это был сюрприз, приготовленный им для нас. Поскольку мы уже признавались Вам в нашем гурманстве, сударыня, Вы можете сами судить, какими благодарными улыбками заплатили мы ему за подобное внимание.
В самом деле, будучи человеком рассудительным, Ку-тюр&е подумал, что осмотр Хенералифе и Альгамбры займет у нас часть дня, и, зная, что там уже нет их щедрых хозяев, которые могли бы оказать нам свое гостеприимство, не захотел водить нас голодными по восхитительным садам и волшебным дворцам, поскольку из-за испытываемого нами чувства голода — настолько слаб несчастный смертный, как говорил господин аббат Делиль, — они могли лишиться в наших глазах всякой ценности. Деба-роль был вне себя от радости — его дорогая Испания предстала, наконец, перед нами во всем блеске. Александр, чей желудок всегда откликается эхом на сильные эмоции, сел за стол; Жиро и Буланже молча схватились за карандаши, которые они вытащили, едва увидев этот прелестный трактир; Маке объявил нам, что уже одиннадцать часов; а я засучил рукава и, как всегда недоверчивый, отправился на кухню взглянуть, что нам подадут на этих расписных тарелках.
