«Нет ли еще чего-нибудь?» — спросил я на плохом испанском. «Nada, senores, nada!» — ответил он мне на чистом кастильском. Это означало: «Ничего больше, сударь, совершенно ничего!» — «А сколько стоит этот восхитительный обед?» — поинтересовался француз с улицы Сент-Аполлин. «Tres pesetas, senor!^[27]» — ответил Жокрис. В переводе на наш язык, сударыня, это означает три франка.

Я замечал, причем это относится ко всем странам, какие мне удалось посетить, что дороже всего приходится платить за обед, когда он скверный или даже когда он вовсе отсутствует.

«Черт побери! Я съел бы еще что-нибудь!» — сказал Александр, когда мы расплатились. «Господа! — вмешался француз с улицы Сент-Аполлин. — В купе дилижанса, в одном из моих дорожных мешков лежит утка, которую мой мадридский хозяин, человек, клянусь, дальновидный, положил мне в мешок, когда мы прощались». — «А у меня, господа, стоит корзина на империале дилижанса! — добавил я. — Эй, Жиро! Нечего тебе толкать меня ногой под столом! Итак, там корзина, а в ней…» — «Ну-ну, — промолвил Жиро. — Вот так решение! Корзина еще пригодится». — «… а в ней, — продолжал я, — гранадский окорок, две коробки нормандского сливочного масла, три бутылки растительного масла и бутылка уксуса, не говоря уж о колбасах, оливках и всякой другой снеди. Жиро, друг мой, ты главный хранитель провизии…» Жиро тяжело вздохнул. «Если тебе не хочется выполнять свои обязанности, я пошлю Дебароля». — «Ну уж нет! — воскликнул Жиро. — Я сам пойду! Черт подери! Я знаю Дебароля: он по рассеянности съест по дороге окорок!» Дебароль думал о чем-то другом и не стал опровергать это обвинение. «А я, — сказал пассажир с улицы Сент-Аполлин, — иду за уткой!»

Оба вышли и минуту спустя вернулись: один с уткой, другой с корзиной. «Ах! — воскликнули мы в едином порыве, увидев утку. — Так она поджарена на вертеле?!» — «На вертеле», — ответил владелец утки. А надо сказать Вам, сударыня, что вертел — орудие совершенно неизвестное в Испании. В словаре, конечно, есть обозначающее его слово «asador», но это не свидетельствует ни о чем, кроме как о великом богатстве испанского языка.

В Мадриде, взяв словарь в руки, я ходил по скобяным лавкам, но нигде не мог найти «asador». Три или четыре торговца, более просвещенные, чем остальные, знали значение этого слова. Один вспомнил, что, будучи в Бордо, он даже видел вертел. «Так у вашего мадридского хозяина есть вертел?» — поинтересовался я. «Нет, но у него есть шпага, настоящая толедская дага. Я заставил ее изменить своему первоначальному предназначению; не думаю, что это ее унизило». — «Да здравствует шпага! Да здравствует утка!»

Мы расправились с несчастной уткой за считанные секунды.

Наступила очередь Жиро предлагать свои запасы. Окорок, колбасы, сливочное масло, растительное масло и уксус — все то, ради чего Жиро так отважно рисковал жизнью в ночь катастрофы у Вилья-Мехора, — появились на столе перед глазами испуганного мосо в желтых штанах. Через какое-то время запасы провизии, существенно поредевшие, вернулись в корзину, а сама она вернулась под чехол. После этого нас подвели к тюфякам, которые должны были послужить нам постелями.

А теперь позвольте вполне серьезно сказать Вам, что в ту самую минуту, когда мы собирались залезть под простыни, с нами произошло то же, что случилось с несчастным г-ном Бонавантюром в пьесе «Неудобства дилижанса». Появился метр Жокрис и объявил: «Pronto!

Pronto, sen ores!»^[28] — «Porque pronto?^[29]» — с удивлением спрашивали мы. «Para la diligencia de Granada!^[30]»

Мы все посмотрели на Маке; Вы знаете, что он совмещал обязанности финансиста — эта должность была просто создана для него, — и часов; ему, как муэдзину, было поручено оповещать нас о времени. Догадавшись, чего мы ждем от него, Маке ответил: «Ба! Я только что смотрел на часы: всего только час ночи!» — «Mira! Una hora!^[31]» — пытался пояснить Дебароль. — «Una hora у media!^[32]», — отвечал жуткий мосо. — «Pronto! Pronto, senores!»

«Ну что ж, давайте вставать, — печально сказал я, — хоть на этот раз мы поспим спокойно: уж в дилижансе-то нас будить не будут». — «Черт возьми! А мне и вставать не надо, — донесся голос Жиро из другой комнаты, — я еще не ложился». — «И что же ты делал?» — «Я причесывался».

Следует заметить, сударыня, что у Жиро есть одна слабость — это его шевелюра. Он долго носил волосы, подстриженные бобриком, и в то время казалось, что он начисто лишен всякого тщеславия в отношении этого украшения своей головы. Однако после отъезда из Парижа он позволил своим волосам отрасти, и они воспользовались полученным разрешением настолько, что, глядя на них, невозможно было представить, будто к ним когда-либо прикасались ножницы. Столь быстрый рост волосяного покрова привел к тому, что у Жиро обнаружилось чувство самодовольства, никогда прежде мною не замеченное; он занимался своей прической час утром и час вечером, тратил кучу денег на покупку помады и крал все гребни, какие ему попадались.

Через десять минут все, даже самые медлительные, были на ногах; пример подавал я. Во время путешествия пунктуальность становится почти что добродетелью, и в похвалу себе могу сказать, что ужасное испанское «pronto» и неумолимое арабское «fissa»^[33] никогда не заставали меня врасплох. И тут мы увидели, как появился Маке, бледный от ярости и негодования; его волосы, обычно откинутые назад, словно знаменитый жибюс Дебароля, на этот раз, словно живые, как говорила мать Гамлета своему сыну, стояли торчком на голове.

«Что случилось?» — трижды спрашивали мы, не получая ответа. «А то, — наконец ответил он, — что мулы не запряжены, дилижанс, словно Эндимион, спит посредине двора, освещенный лучами луны, ни майорал, ни сагал не вставали, и то, что нас подняли, — это шуточки проклятого негодяя Жокриса». — «Я отрежу ему уши!» — величественно объявил Дебароль, открывая свою наваху. «Отрежь, — поддержал его Жиро, — отрежь!» Дебароль рассчитывал, что мы бросимся удерживать его, но он ошибался. Побуждаемый требованием Жиро исполнить эту угрозу, он был вынужден выйти из комнаты.

Через десять минут он вернулся; наваха была спрятана в карман, и каких бы то ни было ушей в его руках мы не обнаружили. Он тщетно искал мосо по всему дому — резвый старикашка спрятался в каком-то вертепе, скрытом от глаз путешественников, и, вероятно, спал тем самым сном, который негодяи похищают у праведников. Дойдя до этого места, сударыня, я вынужден объяснить тактику испанских трактирных слуг — тактику, должен сказать, присущую не только мосо в желтых штанах.

Дело в том, что путешественники ложатся спать после ужина, в одиннадцать часов. Они должны отправиться в путь в три часа утра. Для того чтобы разбудить их без четверти три, заметьте, самому мосо, будь он в коротких штанах желтого цвета или какого-нибудь другого и даже в панталонах, надо подняться без двадцати пяти три. Вы согласны с этим, не так ли? А чтобы выполнять свои повседневные обязанности, лакей должен встать уже окончательно в пять часов утра. Поэтому он делает кое-что из работы, намеченной на следующий день, с одинадцати вечера до полуночи, в полночь будит пассажиров и, когда те встают, прячется в какой-нибудь укромной мансарде, где, возможно, его терзают угрызения совести, но постояльцы настичь не могут. Таким образом, ему остаются пять часов сна, плюс еще час, который он выкраивает за счет того, что часть утренней работы сделал с вечера: итого шесть. Находчиво, не правда ли!?

«Но ведь проклятия постояльцев должны его разбудить!» — возразите Вы мне. Ничего подобного, сударыня, напротив, ведь он еще не успел заснуть, и они его убаюкивают. К тому же, как очень толково объяснил Дебароль, по Испании путешествуют в основном немцы, англичане и французы; ругаются они, естественно, на своем родном языке, и мосо этих языков не понимает.

Не раздеваясь, мы кинулись кто на свои кровати, кто на стулья, а кто на циновки, доставшиеся сибаритам нашей компании. Без четверти три, падая от желания спать, мы сели в дилижанс и покинули постоялый двор в Оканье. Перед нашим отъездом служанка подала нам шоколад. Это утешение размером в один кубический миллиметр нас согрело, но нисколько не утешило. Наконец, как и прежде, восемь мулов помчали нас галопом.