Губернатор Мессины велел арестовать судей Баузо, Сапонары, Кальварузо, Рометты и Спадафоры и препроводить их в крепость. Там их, всех пятерых, заперли в одной камере, после чего он потрудился самолично нанести им визит, чтобы известить их, что они останутся его пленниками до тех пор, пока не искупят свою вину, выдав Паскуале Бруно. Судьи возроптали и спросили губернатора, как же, по его мнению, из глубины своей темницы они выполнят то, чего не сумели сделать, когда были на свободе. Но губернатор ответил, что его это не касается, что им самим надлежит поддерживать спокойствие в их деревнях, как поддерживает его он в Мессине, и что он не спрашивает у них совета, если ему надо подавить какой-нибудь бунт, а потому, следовательно, не обязан советовать им, когда и как они должны схватить бандита.

Судьи прекрасно поняли, что с человеком, наделенным подобной логикой, шутить не приходится; каждый из них написал своей семье, и им удалось собрать сумму в 250 унций (около 4 000 франков); затем, собрав эту сумму, они попросили губернатора оказать им честь вторым визитом.

Губернатор не заставил себя ждать. И тогда судьи сказали ему, что, как им кажется, они нашли способ схватить Паскуале Бруно, но для этого надо позволить им связаться с неким Плачидо Томмазелли, его близким другом. Губернатор ответил, что нет ничего проще и что на следующий день этот человек будет в Мессине.

И случилось то, что предвидели судьи: взамен суммы в 250 унций, в тот же час врученной Томмазелли, и такой же суммы, которую было обещано вручить ему на другой день после ареста Паскуале Бруно, он обязался выдать его.

Приближение французов заставило принять необычайно суровые меры внутри острова: вся Сицилия была под ружьем, словно во времена Джованни да Прочида; во всех деревнях были организованы отряды ополчения, и эти отряды, вооруженные и снабженные боеприпасами, готовы были выступить в любой день.

Однажды вечером ополченцы из Кальварузо, Сапона-ры и Рометты получили приказ собраться около полуночи между мысом Бьянко и взморьем Сан Джакомо. Поскольку указанное место встречи находилось на берегу моря, каждый подумал, что они должны воспрепятствовать высадке французов. А так как мало кто из сицилийцев разделял добрые чувства Паскуале Бруно по отношению к нам, то все ополчение, исполненное жара, сбежалось на место встречи. Там командиры поздравили своих бойцов с проявленным ими усердием и, развернув их спиной к морю, разделили всех на три отряда, приказали им соблюдать тишину и начали продвигаться в горы; один отряд прошел через деревню Баузо, а два других проследовали вдоль нее по бокам. В результате этого простейшего маневра маленькая крепость Кастельнуово оказалась полностью окружена. Тут только ополченцы поняли, с какой целью их собрали: предупрежденные об этой цели заранее, большинство тех, из кого состояли отряды, не пришли бы; но раз уж они были здесь, стыд поступить иначе, чем другие, удержал их, и потому каждый старался сохранять самообладание.

Окна замка Кастельнуово были ярко освещены, и не приходилось сомневаться, что у его обитателей намечалось празднество; в самом деле, Паскуале Бруно пригласил на ужин несколько своих друзей, в числе которых был и Томмазелли.

Внезапно посреди этого ужина любимая сука Паскуале, лежавшая у его ног, встала, забеспокоившись, подошла к окну, поднялась на задние лапы и печально завыла. Почти сразу же три собаки, привязанные во дворе, ответили яростным лаем. Ошибки быть не могло: Паскуале угрожала какая-то опасность.

Он бросил испытующий взгляд на своих гостей: четверо из них казались сильно встревоженными, и только пятый, Плачидо Томмазелли, изображал величайшее спокойствие. На губах Паскуале промелькнула едва заметная улыбка.

— Я думаю, нас предали, — произнес он.

— И кто же нас предал? — воскликнул Плачидо.

— Понятия не имею, — отвечал Бруно, — но думаю, так оно и есть.

С этими словами он встал, шагнул прямо к окну и распахнул его.

В ту же минуту прогремели выстрелы, семь или восемь пуль влетели в комнату, и два или три стекла в окне, разбитых по бокам и над головой Паскуале, разлетелись на куски вокруг него. Что же касается его самого, то случай будто взял на себя заботу подтвердить странные слухи, распространившиеся на счет Паскуале: ни одна пуля не задела бандита.

— Я же говорил вам, — спокойно продолжал Бруно, повернувшись к своим гостям, — что среди нас есть иуда.

— К оружию! К оружию! — воскликнули четверо гостей, те, что с самого начала казались встревоженными и были преданы Паскуале. — К оружию!

— К оружию! А зачем? — возразил Плачидо. — Чтобы всех нас убили? Уж лучше сдаться.

— Вот он, предатель, — сказал Паскуале, направляя дуло пистолета на Томмазелли.

— Смерть! Смерть Плачидо! — кричали гости, бросаясь к нему, чтобы заколоть его лежавшими на столе ножами.

— Постойте, — сказал Бруно.

И взяв Плачидо, бледного и дрожащего, за руку, он спустился с ним в погреб, расположенный как раз под комнатой, где был накрыт стол, и показал ему при свете лампы, которую он держал в другой руке, на три пороховые бочки, соединенные друг с другом общим фитилем, который, поднимаясь по стене, соединялся через потолок с комнатой, где проходил ужин.

— А теперь, — сказал Бруно, — ступай к командиру отряда и скажи ему, что если он попытается взять меня приступом, то я взорву себя и всех его людей. Ты меня знаешь и тебе известно, что я попусту не угрожаю. Ступай и расскажи, что ты видел.

И он вывел Томмазелли во двор.

— Но где же мне выйти? — спросил тот, увидев, что все двери преграждены завалами.

— Вот приставная лестница, — ответил Бруно.

— Но они подумают, что я хочу сбежать, и выстрелят в меня! — воскликнул Томмазелли.

— Черт возьми, а это уже твое дело, — сказал Бруно. — Какого дьявола! Когда вступаешь в сделку, рассчитывать на верный успех не приходится.

— Но я предпочитаю остаться здесь, — заявил Томмазелли.

Не проронив в ответ ни единого слова, Паскуале вытащил из-за пояса пистолет, одной рукой направил его на Томмазелли, а другой указал на лестницу.

Томмазелли понял, что возразить тут нечего, и стал подниматься, в то время как Бруно отвязывал трех своих корсиканских псов.

Предатель не ошибся; едва он высунулся над стеной до половины, как раздались пятнадцать или двадцать выстрелов и одна пуля попала ему в руку.

Томмазелли хотел было вернуться во двор, но Бруно стоял сзади с пистолетом в руке.

— Парламентер! — крикнул Томмазелли. — Парламентер! Я Томмазелли, не стреляйте, не стреляйте!

— Не стреляйте, это друг, — послышался голос, по приказному тону которого нетрудно было распознать командира.

Тут Паскуале Бруно страшно захотелось всадить в спину предателя пулю из пистолета, которым он уже трижды угрожал ему, однако он решил, что лучше предоставить Томмазелли возможность выполнить данное ему поручение, а не совершать бесполезную месть. Впрочем, Томмазелли рассудил, что ему нельзя терять время, и, не дав себе труда перекинуть лестницу на другую сторону стены, тотчас спрыгнул вниз.

Паскуале Бруно, услыхав его удаляющиеся шаги, сразу же поднялся к своим товарищам.

— Теперь, — сказал он, — мы можем спокойно сражаться: среди нас нет больше предателей.

В самом деле, через десять минут началось сражение. Благодаря предупреждению, сделанному Томмазелли, ополченцы не осмеливались идти на приступ, так как они опасались, что, как сказал Бруно, он взорвет их всех вместе с собой, и дело ограничилось перестрелкой, а этого только и надо было бандиту, который таким образом выигрывал время и надеялся, что, благодаря своей ловкости и ловкости своих друзей, он сумеет добиться почетной капитуляции.

Все позиционные преимущества были на стороне Бруно. Под прикрытием стен он и его товарищи стреляли наверняка, в то время как ополченцы подвергались обстрелу на открытом пространстве, поэтому каждая выпущенная по ним пуля достигала цели, и, хотя на одиночные выстрелы они отвечали групповым огнем, человек двадцать из них уже были убиты, а из четырех осажденных никто еще не получил ни единой царапины.