И тут осужденный в полной, торжественной и благоговейной тишине, неизменно витающей в такую минуту над местом казни, приказал стрелять, причем эта команда была отдана спокойным, твердым и исключительно четким голосом.

После команды "Огонь!" он упал замертво, сраженный семью пулями, не сказав ни одного слова и не испустив ни единого вздоха.

Неаполитанцы дружно издали торжествующий возглас: честь нации была спасена.

Сицилийцы же удалились с опущенной головой, глубоко уязвленные тем, что какой-то неаполитанец умер как герой.

Что же касается священника, то клятвопреступление осталось на его совести, и ему предстояло держать за это ответ перед Богом.

Между тем былая непримиримая вражда между двумя народами в последнее время пошла на убыль. Я говорю о 1833, 1834 и 1835 годах. По восшествии на престол король Неаполитанский прибыл на Сицилию, помиловав перед своим приездом в Мессину двадцать политических заключенных; поэтому, когда он сошел на берег, в порту его встречали двадцать помилованных: они были облачены в длинные белые одежды и держали в руках пальмовые ветви. Карету, которая должна была доставить короля во дворец, распрягли и с триумфом, посреди всеобщего ликования, вместе с сидящим в ней королем покатили руками.

Некоторое время спустя король окончательно оправдал надежды сицилийцев, направив в Палермо своего брата в качестве вице-короля.

Граф Сиракузский был не просто молодой человек, а почти что ребенок: по-моему, ему едва исполнилось тогда восемнадцать лет. Исключительная молодость вице-короля вначале пугала его подданных; несколько его юношеских шалостей усугубили эти опасения, но вскоре, набравшись опыта в делах, мальчик стал мужчиной и осознал, что ему предстоит исполнить в высшей степени важную миссию — примирить Неаполь и Палермо; он возмечтал об общественном и культурном возрождении пришедшей в упадок Сицилии, этой нищей и угнетенной рабыни. Через два года после его прибытия остров вздохнул, точно очнувшись от долгого и беспробудного сна. Молодой принц стал кумиром всех сицилийцев.

Между тем случилось то, что обычно случается в подобных случаях: люди, которым разорение и упадок Сицилии, а также царивший там хаос были выгодны, поняли, что их власть на острове закончится, коль скоро там будет править принц. Его природная доброта превратилась в их устах в честолюбивый расчет, а признательность народа — в стремление к мятежу. У короля, окруженного лжецами и обманщиками, короля, раздираемого противоречивыми чувствами, возникли подозрения относительно политической благонадежности своего брата.

Между тем пришло время карнавала. Граф Сиракузский, молодой и красивый человек, любивший развлечения и бывавший на всех праздниках, с готовностью ухватился за возможность повеселиться. Будучи неаполитанцем и потому имея привычку к оживленным шумным карнавалам, он решил устроить в Палермо великолепное конное представление, появившись на нем в наряде Ричарда Львиное Сердце, и призвал всех знатных сицилийских вельмож, желающих доставить ему удовольствие, распределить между собой роли прочих персонажей романа "Айвенго". Граф Сиракузский еще не впал в немилость, и поэтому каждый поспешил откликнуться на его предложение. Конное представление получилось настолько великолепным, что молва о нем дошла до Неаполя.

— И в каком же маскарадном костюме был мой брат? — осведомился король.

— Ваше величество, — ответил тот, кто сообщил эту новость, — его королевское высочество граф Сиракузский исполнял роль Ричарда Львиное Сердце.

— Ах, вот как! — прошептал король. — Он, стало быть, Ричард Львиное Сердце, а я — Иоанн Безземельный. Понятно.

Неделю спустя граф Сиракузский был отозван из Палермо.

Вследствие этой опалы вице-король снискал еще более громкую славу на Сицилии, где каждый, кто с ним соприкасался, воздавал должное его благим намерениям и где никто не подозревал его в преступном умысле, который приписывали ему перед лицом его брата-короля недоброжелатели.

Король Фердинанд, понимая, что из-за этого поступка он отчасти утратил популярность на Сицилии, стал пренебрегать своими сицилийскими подданными. Впервые после восшествия на престол король не прибыл на праздник святой Розалии и не присутствовал в кафедральном соборе на торжественном богослужении по этому случаю.

Вот какие чувства обуревали жителей Сицилии, когда я там оказался, однако эти политические треволнения никоим образом внешне не отразились на врожденном влечении сицилийцев к удовольствиям.

Корсо продолжалось до двух часов ночи. В два часа ночи, посреди наполовину погасшей иллюминации и наполовину затихших серенад мы вернулись в гостиницу.

На следующий день, в девять часов утра, в дверь моей комнаты постучали. Я звонком вызвал коридорного, и он поднялся ко мне, воспользовавшись служебной лестницей.

— Откройте и посмотрите, кто там стучит, — распорядился я.

Слуга повиновался, приоткрыл дверь и, выглянув в коридор, повернулся ко мне и сказал:

— Это синьор Меркурио.

— Скажите ему, что я еще в постели, — ответил я, слегка раздосадованный такой настойчивостью.

— Он говорит, что хочет подождать, пока вы не встанете, — сказал слуга.

— В таком случае, скажите ему, что я серьезно болен.

— Он говорит, что хочет знать, чем вы больны.

— Скажите ему, что у меня мигрень.

— Он говорит, что хочет предложить вам надежное лечебное средство.

— Скажите ему, что я при смерти.

— Он говорит, что хочет с вами проститься.

— Скажите ему, что я умер.

— Он говорит, что хочет окропить вас святой водой.

— В таком случае, впустите его.

Синьор Меркурио вошел с кучей всевозможных товаров: набором тунисских трубок, коллекцией образцов серы с Эолийских островов, множеством сувениров из лавы сицилийских вулканов и, наконец, выражаясь языком коммерции, партией мессинских шарфов; все это устойчиво покоилось у него на голове, висело на руках или болталось на шее. Я не смог удержаться от смеха.

— Послушайте-ка! — сказал я ему. — Знаете ли вы, синьор Меркурио, что у вас немалый талант врываться к людям вопреки их воле?

— Это моя работа, ваше превосходительство.

— И часто вам это удается?

— Всегда.

— Даже в дома тех, кто упорно вас к себе не пускает?

— Я попадаю к ним через окно, дымовую трубу или замочную скважину.

— А после того как вы там оказываетесь?

— О! Стоит мне там оказаться, я вижу, с кем имею дело, и действую по обстоятельствам.

— А как быть с теми, кто, подобно мне, не желает ничего покупать?

— Мне всегда удается им что-то продать, хотя от вашего превосходительства я не намерен ничего скрывать. Эти трубки, эти образцы, эти шарфы, словом, вся эта поклажа — не более чем предлог; моя истинная профессия, ваше превосходительство...

— Да-да, знаю, но я уже говорил, что мне это ни к чему.

— В таком случае, ваше превосходительство, взгляните на эти трубки.

— Я не курю.

— Взгляните на эти шарфы.

— У меня шесть шарфов.

— Взгляните на эти образцы серы.

— Я не торговец спичками.

— Взгляните на эти маленькие сувениры из лавы.

— Мне нравятся только китайские безделушки.

— И все же смогу я вам что-нибудь продать?

— Да, если захочешь.

— Непременно захочу, ваше превосходительство.

— Продай мне какую-нибудь историю: у тебя в запасе должно быть немало славных историй, при твоем-то ремесле.

— Лучше спросите об этом у монастырских исповедников.

— Почему ты отсылаешь меня к ним?

— Потому что мне доверяют, так как я умею держать язык за зубами, и у меня нет желания лишиться этого доверия.

— Значит, у тебя нет ни одной истории, которую ты готов мне рассказать?

— Да нет, одна такая есть.

— Что за история?

— Моя собственная; поскольку она касается только меня, я могу ею распоряжаться. Хотите послушать?

— Она, наверное, и в самом деле должна быть довольно любопытной: я дам тебе два пиастра за твою историю.