Стоило нимфе произнести эти слова, как ее окутало облако и Алфей, уже почти настигший беглянку, тотчас потерял ее из вида. Тем не менее, вместо того чтобы уйти, утратив надежду, он продолжал упрямо стоять на одном и том же месте. Однако, когда облако рассеялось, там, где прежде находилась нимфа, теперь был только ручей: Аретуза превратилась в источник.
После этого Алфей снова стал рекой и изменил направление своего течения, чтобы его воды слились с водами прекрасной Аретузы; но Диана, продолжая оберегать нимфу, проложила ей подземный путь. Аретуза тотчас же потекла под Средиземным морем и вышла наружу в Орти-гии. Алфей же ушел под землю возле Олимпии и, по-прежнему настойчиво преследуя свою возлюбленную, вновь появился на поверхности в двухстах шагах от нее, в Большой гавани Сиракуз.
Аретуза неизменно утверждала, что она не встречалась с Алфеем во время своего подводного путешествия, но, сколько бы ни клялась бедная нимфа, подобное соседство все же не могло не бросить на нее тень. С тех пор всякий раз, когда в присутствии Нептуна и Амфитриты говорили о целомудрии Аретузы, царственные супруги улыбались, как бы намекая на то, что им известно больше, чем они желают сказать, о том, как река и ручей прошли через их водное царство.
Однако, сколь бы сомнительной ни являлась девственность нимфы, мы, тем не менее, добивались чести познакомиться с ней. И вот нас отвели к отвратительному месту для стирки белья, где три десятка прачек, засучив до подмышек рукава и приподняв до колен подолы платьев, отжимали рубашки сиракузцев. Нам сказали: "Поздоровайтесь: вот источник, который вы искали". Мы стояли перед лицом прекрасной Аретузы. Не стоило строить из себя недотрогу, чтобы столь бесславно закончить свой путь.
Однако нам было любопытно попробовать этой чудесной воды; мы взяли стакан и погрузили его в источник в том самом месте, где он вытекает из скалы; с виду вода кажется идеально чистой, но у нее горьковато-соленый вкус. Это еще один довод против несчастной нимфы, наводящий на мысль, что она, возможно, не ограничивается чистыми поцелуями своего возлюбленного, о которых говорит Авсоний: "Incorruptarum miscentes oscula aquarum[33]".
Вот куда заводит недоверие: по всей видимости, Аретуза не только не была девственницей, но к тому же еще была неверной женой.
В нескольких шагах от источника, на южном краю острова, возвышался дворец Верреса; в XI веке на его развалинах была возведена норманнская крепость: она находится там, где высилась скала Дионисия, которую Тимо-леонт сровнял с землей.
Напротив, на другой стороне входа в Большую гавань, стоял Племмирий, даже руины которого не сохранились; это была крепость, построенная Архимедом: четыре бронзовые фигуры животных — быка, льва, козы и орла — украшали ее по углам, обращенным на четыре страны света. Когда дул ветер, он врывался в пасть или клюв животного, обращенного в его сторону, исторгая оттуда характерный для этого существа крик. Утверждают, что в первую очередь именно этот эолический шедевр заставлял Рим столь сильно завидовать Сиракузам.
Мы прошли через весь город, чтобы посетить Неаполь, но при въезде в него нам пришлось выйти из экипажа, так как античная дорога, на которой сохранились следы древних колесниц, в высшей степени неудобна для современных колясок.
Мы проследовали мимо Мраморного порта; справа от нас расстилалось море, а слева виднелись какие-то лачуги. Именно в этой гавани, драгоценнейшей жемчужине Сиракуз, когда-то стоял республиканский флот. Ксена-гор построил там первую галеру с шестью рядами весел, а Архимед руководил там постройкой необыкновенного корабля, который Гиерон II послал египетскому царю Птолемею и на котором, если верить Афинею, было двадцать рядов гребцов, а также размещались бани, библиотека, храм, сад, бассейн и пиршественная зала.
Дорога, по которой мы следовали, вела прямо к монастырю капуцинов. Пройдя пешком полчаса, мы явились к святым отцам, сопровождаемые двумя монахами обители, которые встретились нам на полпути и с которыми мы шли вместе, беседуя всю дорогу. Монастырь содержался в поразительной чистоте, составлявшей полную противоположность с отвратительной грязью, зрелище которой преследовало нас с тех пор, как мы оказались на Сицилии. При виде этого Жаден утвердился в своем намерении поселиться в монастыре на полном пансионе, примерно на неделю, чтобы поработать в свое удовольствие, наблюдая при этом вблизи за монастырской жизнью. Поэтому через г-на ди Гаргалло он спросил у святых отцов, не согласятся ли они принять его на неделю в качестве гостя. Капуцины ответили, что готовы это сделать с превеликим удовольствием, и установили цену за пансион в размере сорока су в день — это включало плату и за проживание, и за питание. Жаден пришел в восторг от подобных условий и собрался было заключить сделку с братом-казначеем, как вдруг г-н ди Гаргалло сказал ему шепотом, чтобы он дождался ужина, перед тем как о чем-либо договариваться. Тогда Жаден поинтересовался, неужели этот ужин будет недостаточно плотным для желудка мирянина. Господин ди Гаргалло ответил, что, напротив, капуцины славятся роскошными и, самое главное, разнообразными трапезами, но помеха, возможно, окажется в способе приготовления пищи. Жаден подумал, содрогаясь, не сдабривает ли братия, чтобы легче было блюсти обет целомудрия, мясной сок соком белой кувшинки или какого-либо другого растения, способного охладить пыл. Он поблагодарил г-на ди Гаргалло и расстался с казначеем, ничего не решив и, таким образом, продвинувшись в переговорах ровно настолько, чтобы обеспечить себе достойное отступление.
Когда мы подошли к монастырским воротам, там собралось множество нищих. В это время капуцины ежедневно раздавали им бесплатный суп, и целая сотня мужчин, женщин и детей ждали с разинутыми ртами и горящими глазами этой минуты, подобно своре собак, ожидающей своей доли добычи.
Я еще не рассказывал о сицилийских нищих, так как для этого мне не представилось подходящего случая, и все же нельзя обойти молчанием сословие, составляющее на Сицилии примерно одну десятую населения. Тот, кто не видел сицилийских нищих, не знает, что такое подлинная нищета. Французский нищий — это принц, римский нищий — это знатный вельможа, а неаполитанский нищий — это зажиточный буржуа по сравнению с сицилийским нищим. Нищий в лохмотьях, изображенный Калло, и египетский феллах в своей скромной рубахе показались бы в Палермо и Сиракузе просто рантье. В Сиракузе и Палермо нищета предстает во всем своем уродстве, с тощими немощными конечностями и запавшими лихорадочно блестящими глазами. Это голод с воплями неподдельного горя и вечными предсмертными хрипами; голод, из-за которого девушки выглядят втрое старше своих лет; голод, по вине которого в возрасте, когда в любой другой стране всякая женщина красива, по крайней мере красотой молодости, сицилийская девушка кажется дряхлой старухой; голод, более жестокий, неумолимый и разрушительный, чем разврат, вызывает увядание столь же быстро, не давая взамен даже того грубого чувственного удовольствия, какое доставляет этот соперничающий с ним погубитель.
Все толпившиеся здесь люди ничего не ели со вчерашнего дня. Вчера они приходили в монастырь за миской супа, как пришли сюда сегодня и явятся завтра. Эта миска супа была их единственной пищей за целые сутки, если только кому-то из них не перепало несколько гран о от их отзывчивых земляков либо сердобольных иностранцев. Но такое почти невероятно: сиракузцы свыклись с нищетой, а иностранцы редко заглядывают в Сиракузу.
Когда появился раздатчик благословенного супа, послышались дикие крики, и каждый с деревянной плошкой в руках ринулся к благодетелю. Некоторые, будучи слишком слабыми, чтобы кричать и бежать, ползли к нему на коленях, помогая себе ладонями.
От супа осталось мясо, на котором он варился и которое повар разрезал на мелкие кусочки, чтобы как можно больше людей могли его получить. Всякий, на чью долю выпадало это счастье, принимался выть от радости и забивался в укромный уголок, готовый защищать свою добычу, если кто-либо другой, не столь удачливый, вздумал бы на нее посягать.
