Тем временем мы продолжали подъем, и с каждой минутой холод становился все сильнее; у меня уже едва хватало сил поднести флягу с ромом ко рту. К тому же вслед за этим надо было совершить еще более трудное действие, а именно, вновь закупорить флягу; мои руки до того застыли, что утратили всякую чувствительность, а мои ноги до того отяжелели, что, казалось, к каждой из них привязали по наковальне. Наконец, почувствовав, что совсем закоченел, я сделал над собой усилие, остановил мула и спешился. Во время этого маневра мимо проехал Жаден на своем муле. Я спросил, не желает ли он последовать моему примеру, но он, не говоря ни слова, покачал головой в знак отказа и поехал дальше. Сначала мне было невыносимо тяжело идти пешком, мне казалось, что я шагаю босыми ногами по множеству булавок. Тогда мне пришла в голову мысль идти, держась за мула: я схватил его за хвост, но мой скакун, избавившись от всадника, слишком дорожил этой выгодой, чтобы не попытаться отстоять свою независимость. Стоило ему почувствовать прикосновение моих рук, как он взбрыкнул задними ногами, одно из его копыт угодило мне в бедро и отбросило меня на десять футов назад. Проводник тут же подбежал и помог мне встать.
Я ничего себе не сломал; более того, эта встряска отчасти восстановила мое кровообращение; я почти не ощущал боли, хотя само падение красноречиво говорило о том, что удар был сильным. В итоге я пошел пешком и почувствовал себя лучше. Пройдя шагов сто, я наткнулся на остановившегося Жадена; он ждал меня. Увидев моего мула без седока и потеряв из вида нашего проводника, он понял, что со мной случилась какая-то беда. Я успокоил его, и мы отправились дальше: он и проводник — верхом на мулах, а я пешком. Было два часа ночи.
В течение еще примерно трех четвертей часа мы следовали по крутой и ухабистой дороге, после чего оказались на пологом склоне, где время от времени нам стали попадаться островки снега, в которых я увязал по колено и которые вскоре сменились сплошным снежным покровом. Наконец, сумрачный небосвод начал светлеть, и забрезжившие утренние сумерки озарили наш путь, принеся с собой еще более холодный воздух, чем тот, каким мы дышали до тех пор. В этом тусклом неясном свете мы увидели перед собой некое подобие дома и устремились к нему: Жаден рысью на муле, а я, насколько это было в моих силах, бегом. Проводник толкнул входную дверь, и мы оказались в Английском доме, к величайшему утешению путешественников построенном у подножия вершины.
Первый вырвавшийся у меня крик заключал в себе просьбу развести огонь, но это было одно из тех инстинктивных желаний, какие легче высказать, чем исполнить: последние рубежи леса остались в добрых двух льё от хижины, а в ее окрестностях, погребенных под лавой, шлаком и снегом, не росли ни кусты, ни трава. Проводник зажег лампу, которую он где-то нашел, как можно плотнее закрыл дверь и посоветовал нам закутаться в свои плащи и что-нибудь съесть, чтобы попытаться согреться, в то время как он отведет мулов в конюшню.
Поскольку нам, в конечном счете, прежде всего хотелось выйти из охватившего нас состояния оцепенения, мы принялись изо всех сил пританцовывать. Термометр, нахо-лившийся в доме, показывал 6 градусов ниже нуля; разница с температурой, которая была в Катании, составляла 41 градус.
Проводник вернулся с охапкой соломы и сухих веток, которыми мы явно были обязаны щедрости какого-нибудь англичанина, нашего предшественника. В самом деле, случается, что эти достойные островитяне, всегда прекрасно осведомленные о тех мерах предосторожности, какие следует соблюдать, нанимают на одного *мула больше и нагружают его дровами, проезжая через лес. Вовсе не являясь англоманом, я посоветовал бы поступать так же всем, кто желает совершить подобное путешествие. Нанять мула стоит один пиастр, а я по себе знаю, что с превеликим удовольствием отдал бы тогда десять луидоров за охапку хвороста.
Вид огня, каким бы скоротечным он ни был, вновь вселил в нас бодрость. Мы придвинулись к нему так близко, точно собирались его проглотить, и протянули ноги к самому пламени; после этого, слегка отогревшись, мы приступили к завтраку.
Все было застывшим: хлеб, цыплята, вино и фрукты; только ром остался в порядке. Мы моментально проглотили двух цыплят, словно это были жаворонки, третьего отдали проводнику и оставили четвертого про запас — на случай, если опять проголодаемся. Что касается фруктов, то казалось, что мы грызем лед; затем мы выпили глоток рома в качестве десерта и ощутили себя немного отдохнувшими.
Была половина четвертого утра; проводник напомнил, что нам предстояло подниматься еще, по меньшей мере, три четверти часа и, если мы желали добраться до вершины к восходу солнца, нельзя было напрасно терять время.
Мы вышли из Английского дома. Теперь уже можно было разглядеть то, что нас окружало: вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась обширная снежная равнина, посреди которой высилась конусообразная вершина Этны, образующая угол приблизительно в сорок пять градусов. Под нами же все было погружено во мрак; лишь на востоке небо окрасилось в светло-опаловые тона, на фоне которых резко выделялись горы Калабрии.
Отойдя от Английского дома на сто шагов, мы увидели первые волны образованного лавой плоскогорья, резко отличавшегося своим темным цветом от снега, среди которого оно выступало, словно сумрачный остров. Нам пришлось подняться на эти застывшие волны и перепрыгивать с одной на другую, как я это уже делал в Шамуни на Ледовом море, с той лишь разницей, что острые выступы разрезали кожу наших башмаков и впивались нам в ноги. Этот отрезок пути, занявший у нас четверть часа, оказался одним из самых тяжелых за все время восхождения.
Наконец, мы добрались до подножия вулканического конуса, который, хотя и возвышался на тысячу триста футов над плоскогорьем, где мы находились, был полностью лишен снега — то ли потому, что его склоны были слишком крутыми, чтобы снег на них задерживался, то ли потому, что таившийся в его недрах огонь не позволял снежным хлопьям лежать на его поверхности. Этот конус постоянно меняет свою форму при каждом очередном извержении, обрушиваясь в старый кратер и преображаясь вместе с появлением нового кратера.
Мы начали взбираться на эту новую гору, сплошь состоявшую из рыхлой земли, перемешанной с камнями, которые осыпались под нашими ногами и катились вниз позади нас. В некоторых местах скат был настолько крутым, что, не наклоняясь, мы могли дотянуться пальцами до откоса; к тому же, по мере того как мы поднимались, воздух становился все более разреженным и дышать было все труднее. Я вспомнил все, что рассказывал мне Бальма о своем первом восхождении на Монблан, и начал испытывать точно такие же ощущения. Хотя мы находились уже примерно в тысяче футов над поясом вечных снегов и нам предстояло преодолеть еще восемьсот футов, плащ, который был у меня на плечах, казался мне невыносимой тяжестью и я чувствовал, что не могу больше в нем оставаться: он давил на меня, подобно одной из тех свинцовых мантий, под бременем которых в шестом круге Ада сгибались на глазах у Данте лицемеры. Поэтому я скинул его и оставил лежать на дороге, предоставив идущему сзади проводнику заботу подобрать его; вскоре то же самое произошло с палкой, которую я держал в руке, и со шляпой, которая была у меня на голове. Оба эти предмета, брошенные мною один за другим, покатились вниз, к основанию конуса, и остановились только у моря лавы, настолько крутым был склон. Я увидел, что Жаден тоже начал избавляться от излишних, как ему казалось, деталей своей одежды и что он останавливался через каждую сотню шагов, чтобы отдышаться.
Мы преодолели приблизительно треть подъема, потратив около получаса на то, чтобы оставить позади еще четыреста футов; между тем небо на востоке становилось все светлее; опасение, что мы не успеем добраться до вершины конуса вовремя и увидеть восход солнца, придало нам бодрости, и мы с новыми силами устремились вверх, больше не останавливаясь для того, чтобы взглянуть на необозримый горизонт, с каждой минутой раздвигавшийся перед нашими глазами; между тем, чем дальше мы шли, тем тяжелее становился подъем; с каждым шагом склон становился все более крутым, земля все более рыхлой, а воздух все более разреженным. Вскоре наше внимание привлекли раскатистые звуки справа от нас, раздававшиеся из-под земли; проводник пошел впереди и подвел нас к расселине, из которой доносился оглушительный грохот и валил густой пар с серным запахом, выходивший наружу под напором внутреннего потока воздуха. Подойдя к краю этой трещины, мы увидели на ее дне, на глубине, которую невозможно было точно определить, красную раскаленную жидкость; стоило нам топнуть ногой, как земля отзывалась вдали рокотом, будто барабан. К счастью, земля была совершенно спокойной, а иначе, если бы ветер гнал этот пар в нашу сторону, мы бы задохнулись, настолько сильным был его серный дух.
