Гарпун пронзил рыбу насквозь, поэтому веревку отвязали и, вместо того чтобы вытягивать гарпун за рукоятку, вытянули его за железный наконечник, так что он полностью прошел через сквозную рану. Покончив с этим, а затем отмыв, отчистив и повесив гарпун на прежнее место, Джованни взял небольшую пилу и отпилил конец меча рыбы у основания носа; после этого, отступив от края на шесть дюймов, он отпилил кусок меча и преподнес его мне; Жаден тоже получил свою долю, после чего Джованни и его товарищи тут же распилили то, что оставалось, на столько частей, сколько было в лодке гребцов, и распределили их между собой. Я еще не знал, с какой целью это было сделано, как вдруг увидел, что каждый живо поднес свой кусок ко рту и принялся с наслаждением высасывать из него своего рода костный мозг, находившийся внутри. Признаться, это лакомство показалось мне не особенно заманчивым, поэтому я отдал свою долю Джованни, который долго церемонился, прежде чем ее взять, но в конечном счете все-таки взял и съел. Жаден же, будучи по натуре экспериментатором, решил самолично выяснить, что это такое; он поднес кусочек меча ко рту, отсосал его содержимое, вытаращил на мгновение глаза, скривился и выбросил лакомство в море, после чего повернулся ко мне и, попросив стаканчик липарийского муската, залпом осушил его.
Я не мог наглядеться на нашу добычу. Нам, несомненно, достался один из превосходнейших экземпляров эспа-дона. Мы вернулись со своим уловом к большому баркасу, передали его с одного борта на другой и приготовились к новому заходу. После двух неудачных бросков гарпуна мы поймали второго эспадона, но меньшего размера, чем первый. Что касается подробностей поимки, то они ничем не отличались от тех, о которых мы уже рассказали, за исключением того, что на этот раз гарпун ударил в более жизненно важную, расположенную ближе к сердцу часть рыбы, и агония нашей второй жертвы продолжалась не столь долго, как в первый раз: когда веревка размоталась на семьдесят—восемьдесят саженей, рыба сдохла.
Было без четверти одиннадцать, а я назначил капитану встречу на одиннадцать часов; стало быть, пора было возвращаться в город. Матросы спросили, что им делать с обеими рыбами. Я ответил, что они должны оставить для нас лишь кусочек к обеду, к которому мы вернемся на судно часа в три, после чего, если только позволит ветер, подготовимся к отплытию и продолжим наше путешествие. Что касается остальной части улова, то они вольны были продать рыбу, засолить или раздарить ее своим друзьям и знакомым. Благодаря столь щедрому отказу от своих прав наши акции в смысле уважения и готовности нам служить повысились; в сочетании с радостью экипажа и полученным нами удовольствием это сполна компенсировало наши первоначальные вложения в размере четырех пиастров.
Мы встретились с капитаном, который с присущей ему пунктуальностью уже ждал нас. Жаден взялся рассчитаться с хозяином гостиницы, а также проследить за тем, чтобы Джованни и Пьетро пополнили наши запасы фруктов и вина. Я же вместе с капитаном нанес визит главе мессинской полиции.
Вопреки всем ожиданиям, мы увидели любезного и хорошо воспитанного человека. К тому же он был дружен с доктором, лечившим Жадена, и тот отзывался о нас весьма благосклонно. Мы рассказали начальнику полиции историю Камы: о том, как, едва узнав, что я достойный почитатель Роланда, он забыл свой паспорт, горя желанием поскорее последовать за мною, а также о том, как его отказ сменить имя, свидетельствовавший, впрочем, о прямодушии повара, повлек за собой его арест. После этого начальник полиции взял с капитана честное слово, что Кама в течение всего путешествия будет оставаться на борту сперонары и не станет сходить на берег. Я позволил себе заметить представителю власти, что нанял повара не в качестве предмета роскоши, а для того, чтобы он готовил мне еду. Я добавил также, что, поскольку, как только Кама оказывался на судне, его начинала мучить морская болезнь и его общество, таким образом, становилось для меня совершенно бесполезным на протяжении всего плавания, я, признаться, рассчитывал вознаградить себя за эту жертву, когда мы будем путешествовать по суше; однако я тщетно ссылался на все эти причины и жаловался на Филиппа спящего Филиппу бодрствующему — приговор был вынесен, и судья не собирался от него отступаться. Правда, он предложил мне другой выход: оставить Каму в тюрьме до конца нашего путешествия и забрать его только на обратном пути, когда власти выдадут мне свидетельство, которое удостоверит, что мой повар остался в Мессине по причине, не зависевшей от моей воли, а проистекавшей исключительно от его собственной вины, и, таким образом, избавит меня от необходимости платить ему жалованье. Однако мне стало жаль бедного Каму. Капитан дал свое слово, и начальник полиции вручил мне взамен приказ об освобождении узника. Поручив капитану вызволить повара из тюрьмы и попросив его быть ровно в три часа напротив Марины, я вернулся в гостиницу.
Я застал Жадена в разгар жаркого спора с хозяином гостиницы, пытавшимся взыскать с него плату за завтраки, которые он не ел, под предлогом того, что каждая из наших комнат стоила два пиастра, включая питание; кроме того, он предъявил моему другу счет в размере восемнадцати франков за лимонад, настойку алтея и т. д. После вполне серьезной угрозы с нашей стороны пожаловаться властям на подобный грабеж было решено приравнять все, что заказывал Жаден, независимо от того, какого рода был этот заказ, к питанию. Вследствие этого мой друг заплатил за настойку алтея и лимонад, как если бы это были отбивные котлеты и бифштексы, благодаря чему наш хозяин соблаговолил признать, что мы в расчете, и попросил нас рекомендовать его нашим друзьям.
В три часа явились Пьетро и Джованни, возложившие на себя обязанности наших слуг и пришедшие за нашими чемоданами. Дул попутный ветер, и судно ждало только нас, чтобы сняться с якоря. Первый, кого мы увидели, поднявшись на борт, был Кама. Тюрьма пошла ему на пользу: его заплывшие глаза раскрылись, а раздувшиеся губы опали, так что он вновь обрел более или менее человеческий облик. Вдобавок заточение сделало его необычайно сговорчивым, и теперь он был готов соглашаться на любые имена, какие только мне бы заблагорассудилось ему давать. К сожалению, эта готовность отречься от отцовского имени несколько запоздала.
Помимо прочего, вместе с обретенным здоровьем Кама начал отстаивать свои права; он облачился в праздничный наряд, чтобы внушить уважение любому, кто вздумал бы посягать на его обязанности. На нем была шапочка из белой перкали, голубая куртка, панталоны из нанки и кухонный фартук, один конец которого был кокетливо приподнят; повар горделиво поглаживал своей левой рукой рукоятку ножа, висевшего у него на поясе. У Джованни не было ни шапочки из перкали, ни голубой куртки, ни панталон из нанки, ни фартука с загнутым углом, ни кухонного ножа, кокетливо висящего на боку, но у него были внушительные прошлые заслуги, и среди них — завтрак, приготовленный им для нас накануне в доме капитана. Поэтому он, очевидно, не собирался идти ни на малейшие уступки. К тому же у Джованни был могущественный сторонник в лице Милорда, до этого времени признававшего его единственным законным раздатчиком костей и прочего корма и решительно настроенного поддерживать своего кормильца. Мне стало понятно, что дело мало-помалу принимает скверный оборот; я позвал капитана и, не желая вызывать недовольство ни у одного из этих преданных слуг, сказал ему, что мы будем обедать не раньше чем через полтора часа, а также попросил его, раз дул попутный ветер, приготовиться, не теряя времени, к отплытию. Тотчас же всех матросов, включая Джованни, призвали к работе. Мы снялись с якоря, развернули парус и пустились в плавание. Что касается Камы, то он с торжествующим видом спустился в твиндек.
Четверть часа спустя Джованни, спустившийся туда в свою очередь, нашел повара распластавшимся во весь рост возле печи. То, что я предвидел, произошло. Морская болезнь взяла свое. Кама уже ничего не требовал, кроме матраса и разрешения лежать на палубе.
