По мере того как я поднимался, пейзаж, ограниченный с юга Мессиной, а с севера — мысом Фаро, расширялся у меня на глазах, в то время как на востоке тянулась, словно заслон, испещренный деревнями, равнинами, лесами и горами, длинная цепь Апеннин, которая берет начало позади Ниццы, пролегает через всю Италию и обрывается в Реджо. Постепенно я поднялся выше Мессины, а затем и Фаро; за Мессиной раскинулось, подобно огромной, серебристой, сверкающей на солнце пелене, Ионическое море; за Фаро простиралось более узкое, похожее на бесконечную ленту переливчатой лазури Тирренское море; у моих ног пролегал Мессинский пролив, который я мог обозреть во всей его протяженности; его течение, такое же ощутимое, как у реки, вполне видимым клокотанием указывало мне на столь пугавшие древних бездны Харибды, которую Гомер в "Одиссее" поместил на расстояние полета стрелы от Сциллы, хотя на самом деле их разделяют целых тринадцать миль.

Я присел под сенью великолепного каштана, испытывая странное ощущение человека, оказавшегося в стране, которую он давно жаждал посетить, и не верящего в то, что ему и в самом деле удалось туда попасть; человека, сомневающегося в том, что раскинувшиеся перед его глазами деревни, мысы и горы, это и в самом деле те самые, о каких он столько слышал, и что именно к ним относятся все те поэтичные, благозвучные, мелодичные названия, какими ласкали в юности его слух греческий и латинский языки — два эти наставника если и не нашей души, то нашего ума.

Но мне это действительно удалось, и я действительно был на Сицилии. Перед моими глазами были те самые места, которые видели Одиссей и Эней и которые воспевали Гомер и Вергилий. Живописное селение у высокой скалы с крепостным замком на вершине было Сциллой, так напугавшей Анхиза. Море, бурлившее у моих ног, успокоить которое не удалось стольким столетиям, было покровом, заслонявшим от моего взора беспощадную Харибду, куда Фридрих II бросил золотой кубок, который тщетно пытался подхватить, в третий раз кинувшись за ним в бездну, Кола Пеше, поэтичный герой баллады "Ныряльщик" Шиллера. Наконец, за спиной у меня была легендарная гигантская Этна, могила Энкелада, достающая своей вершиной до небес, мечущая в звезды раскаленные камни и заставляющая Сицилию содрогаться, когда великан, заживо погребенный в ее чреве, пытается перевернуться с боку на бок. Однако сейчас Этна, как и Харибда, оставалась совершенно спокойной; подобно тому, как бездна, вместо того чтобы поглощать воду, а затем взметать ее, загрязненную черным песком, в небо, лишь тихо клокотала, как я уже говорил, — над Этной вился только легкий дымок, свидетельствовавший о том, что великан спит, и в то же время предупреждавший, что он еще жив.

Я размышлял как раз об этом, как вдруг в окне дома показался капитан, подавший мне знак, что стол накрыт и все ждут только меня. Я ответил ему таким же образом, показывая, что собираюсь подняться до какого-то небольшого сооружения, видневшегося в пятидесяти шагах над моей головой, и тут же спуститься обратно. Капитан ответил мне жестом, означавшим, что я волен позволить себе эту прихоть. Я тотчас же воспользовался его разрешением.

Передо мной была небольшая круглая колонна высотой в восемь—десять футов и окружностью в четыре фута, полая внутри; каменные плиты разделяли ее на три-четыре расположенные друг над другом ниши. Мне показалось, что в этих нишах лежат какие-то большие шары, но было совершенно непонятно, что это может быть; подходя ближе, я стал замечать, что на каждом из этих шаров вырисовываются глаза, нос и рот. Сделав еще несколько шагов, я понял, что это просто-напросто три мужские головы, аккуратно отделенные от туловищ и сохнущие на солнце. Сначала я не поверил собственным глазам, но тут не могло быть никаких сомнений: все было на месте — волосы, зубы, бороды и брови. Это в самом деле были три головы.

Понятно, что, спустившись, я прежде всего спросил у капитана, как оказались там три эти головы. История оказалась донельзя простой. Экипаж некоего калабрийского судна причалил к берегам Сицилии, чтобы заняться контрабандой, хотя на острове свирепствовала холера и без карантинного патента было запрещено высаживаться на берег. Троих из этих несчастных схватили, судили, приговорили к смертной казни, обезглавили, а их головы выставили здесь в качестве пугала для тех, кто захочет последовать их примеру. Это напомнило мне о том, что я и сам попал на Сицилию, как контрабандист, что вместо восемнадцати дней, которые мне следовало провести в Риме до истечения срока карантина, я уехал оттуда по прошествии двух недель, а также о том, что четвертая ниша до сих пор оставалась пустой.

Бедный капитан вошел в расходы, а Джованни продемонстрировал чудеса кулинарного искусства. Одно рыбное блюдо в особенности показалось мне шедевром; я поинтересовался названием почтенного обитателя морских глубин, с которым у меня еще не было случая познакомиться, хотя он казался мне вполне достойным знакомства, и узнал, что передо мной pesce spado.

Я припомнил, что читал в детстве замечательные описания того, как рыба-меч, или, как ее еще называют, эспадой, пользуясь грозным оружием, которым природа снабдила конец ее носа, порой нападает на кита и устраивает с ним жаркие бои, а затем выскакивает из воды и, кидаясь на него головой вниз, пронзает его насквозь своим копьем, достигающим, как правило, четырех-пяти футов в длину; впрочем, этим исчерпывались мои натуралистические познания. Таким образом, до этого времени я ограничивался оценкой эспадона с точки зрения его пригодности к фехтованию — только и всего; между тем я понял, что г-н Бюффон нанес ему ущерб, ибо эспадон обладает как рыба качествами неведомыми, но не менее достойными уважения, чем те, какие восхвалял ее историк, и заслуживает некролога в "Домашней кухне" столь же внушительного, как и биографическая статья, которой она уже удостоилась в "Естественной истории".

Десерт оказался не менее восхитительным, чем весь завтрак: он состоял из гранатов и великолепных апельсинов, вместе с которыми подали плод, знакомый мне так же мало, как рыба, о которой я только что собрал столь ценные сведения. Этим плодом была индейская смоква, неизменно обильная и дешевая пища, которой Сицилия щедро потчует как изнеженных богачей, так и обездоленных бедняков. В самом деле, стоит выйти из города, как ты видишь со всех сторон огромные кактусы, усыпанные этими плодами. Индейская смоква — это плод размером с куриное яйцо, с зеленой оболочкой, защищенный редкими рядами колючек, укол которых вызывает долгий и мучительный зуд; поэтому необходим определенный навык, чтобы научиться благополучно вскрывать плод. Когда эта процедура проделана, из разреза появляется шар с желтоватой, нежной, сочной, тающей во рту мякотью, которую сначала пробуешь без особого восторга, но по прошествии недели уже не можешь обойтись без этого вкуса. Сицилийцы обожают индейскую смокву, которая необходима им так же, как арбузы неаполитанцам, с той лишь разницей, что арбуз нуждается в определенном уходе и его нельзя раздобыть бесплатно, в то время как плоды кактуса произрастают повсюду: на песке, на плодородных землях, в болотах, на скалах, даже в трещинах стен, и не требуют никакого иного труда, кроме как собирать их.

Когда этот завтрак, определенно один из самых поучительных в моей жизни, был закончен, капитан предложил мне пойти посмотреть на праздник раки святого Николая. Понятно, что я и не подумал отказываться от подобного предложения. Мы отправились в путь, продолжая подниматься по дороге, ведущей к маяку. Вскоре мы свернули налево и пошли по неровной местности, из-за складок которой исчезло из вида море; наконец, мы оказались на берегу небольшого уединенного озера, голубого, светлого, блестящего как зеркало, окаймленного слева рядом домов и справа — чередой гор, не позволяющих этой красивой чаше излиться в пролив. Это было озеро Пантано. Его берега являли взорам сельский праздник во всей его бесхитростной простоте, с играми, в которых невозможно выиграть, лавчонками, заполненными фруктами, и людьми, танцующими тарантеллу.