Внутри, как почти во всех церквах этой эпохи, собор построен по плану романской базилики. Колонны неодинаковой высоты и разного диаметра, подпирающие свод, сделаны из гранита и соединены между собой арками, поддерживающими стены с пробитыми в них окнами, а также кровлю, рельефная конструкция которой до сих пор местами окрашена и покрыта позолотой; это были колонны храма Нептуна, некогда стоявшие возле Фаро и перенесенные в Мессину, когда Сицилия после недолговечного владычества сарацин перешла под власть благочестивых норманнских искателей приключений. Античное происхождение этих колонн можно распознать с первого взгляда по их изящным пропорциям, хотя колонны увенчаны топорными капителями с отчасти мавританскими, отчасти византийскими формами. Несколько фрагментов прекрасной мозаики еще украшают своды над клиросом и прилегающими к нему приделами; все остальное сгорело во время пожара 1232 года.

Выйдя из храма, мы оказались напротив фонтана Соборной площади. Этот фонтан, который нравится мне гораздо больше того, что стоит в порту, является одним из прелестных творений XVI века, сочетающих в себе готическую строгость с греческой мягкостью; на его самом высоком шпиле виднеется фигура Занкла, основателя города, современника Ориона и прочих героев легендарных времен. Сидящий позади Занкла пес, символ преданности, смотрит на него, подняв кверху голову; фигура Занкла поддерживается группой из трех стоящих спиной друг к другу амуров: их ноги погружены в чашу, поддерживаемую, в свою очередь, четырьмя восхитительными женщинами, олицетворениями morbidezza^[8]; между женщин виднеются головы дельфинов, извергающие струи воды, которые падают в чашу большего размера, а оттуда, наконец, — в водоем, охраняемый львами в окружении морских божеств и украшенный скульптурами, которые воспроизводят основные мифологические сцены.

Осмотрев главные достопримечательности города, мы стали просто бродить по нему: сколь бы современными ни казались его сооружения и сколь бы посредственными зодчими ни были его строители, им не удалось отнять у него пересеченность его рельефа и присущую ему величественность. Две вещи поразили меня больше прочих: во-первых, гигантская лестница, ведущая всего-навсего из одной улицы в другую и напоминающая фрагмент древней Вавилонской башни; во-вторых, странный облик, который придают всем домам их выгнутые одинаковые железные балконы с вьющимися растениями, скрывающими от глаз балконные решетки, и ниспадающими вдоль стен длинными гирляндами, грациозно колышащимися по воле ветра. Простите, я забыл кое-что еще. На пороге караульного помещения жандармерии я увидел капрала, который, сидя в одной рубашке, с полицейской шапкой на голове, шил платье из розового тюля, украшая его оборками. Я на минуту остановился возле него и, придя в восторг от того, как ловко этот бравый вояка управляется с иглой, навел о нем справки. И тут я узнал, что в Мессине ремесло швеи, как правило, является уделом мужчин; увиденный мной капрал совмещал два занятия: он был одновременно жандармом и дамским портным.

В Мессине нет ни королевского парка, ни городского сада, поэтому по вечерам все устремляются на набережную Палаццата — в просторечии именуемую Марина, — чтобы подышать там морским воздухом. Таким образом, порт — это место встречи всей мессинской знати, представители которой разъезжают верхом или в каретах от одного дома к другому, то есть по линии протяженностью в четверть льё.

Очевидно, если бы можно было одним прыжком преодолеть Средиземное море и перенестись с бульвара Итальянцев в порт Мессины, то, повторяю, очевидно вы заметили бы какое-нибудь существенное различие между людьми, заполняющими два этих променада; но для человека, только что покинувшего Неаполь, это слишком плавный переход, чтобы он мог быть ощутимым. Единственное, что придает Марине неповторимый облик — это здешние очаровательные галантные аббаты, элегантные, разодетые, увешанные золотыми цепями, словно рыцари, и разъезжающие верхом на великолепных ослах родом из Пантеллерии — с родословной, словно какие-нибудь арабские скакуны, и с изысканной сбруей, способной поспорить со сбруей самых великолепных лошадей.

Вернувшись в гостиницу, мы застали там ожидавшего нас капитана. Мы спросили у него, что слышно о Каме. Бедняга находился в тюрьме и взывал к нашей помощи. К несчастью, время было слишком позднее, чтобы начинать хлопотать в тот же вечер, ибо из всех известных мне властей именно неаполитанские власти опаснее всего беспокоить в какие-нибудь иные часы, помимо тех, которые они соблаговоляют тратить на то, чтобы чинить неприятности путешественникам. Следовательно, нам пришлось отложить это дело на следующий день. К тому же у меня появилась в этот час куда более важная забота. Жаден, которому днем нездоровилось и который, покинув меня в разгар моих хождений по городу, вернулся в гостиницу, и в самом деле занемог. Я позвал хозяина гостиницы, узнал у него адрес лучшего в городе врача, и капитан поспешно отправился на его поиски.

Четверть часа спустя капитан вернулся с лекарем: это был один из тех славных врачей, которые, как я полагал, существуют теперь только в комедиях Дора и Мариво: в завитом парике и с тростью, украшенной золотым набалдашником. Наш эскулап немедленно распознал все симптомы глубокого воспаления мозга, и прописал больному кровопускание. Я тут же велел принести таз и перевязочный материал и, увидев, что лекарь встает, чтобы удалиться, осведомился у него, будет ли эта операция проведена им собственноручно; на это эскулап ответил с исполненным величия видом, что он врач, а не цирюльник, и что мне придется сходить за кровопускателем, чтобы выполнить его предписание. Благословенный край, где Фигаро встречаются еще не только в театре!

Я очень быстро нашел то, что искал. Помимо двух висевших над входом тазиков для бритья и девиза "Consilio manuque^[9]", которые должны были указывать дорогу графу Альмавиве, у мессинского брадобрея была особая вывеска, изображавшая человека, которому делали кровопускание из всех четырех конечностей, откуда кровь симметричными струями стекала в огромный таз, и который, откинувшись на стуле, готов был упасть в обморок. Реклама выглядела не очень заманчиво, и я сомневаюсь, что если бы Жаден самолично разыскивал достойного умельца, которого требовало его состояние, то он отдал бы предпочтение именно этому; однако, поскольку я собирался распорядиться, чтобы моему другу пустили кровь лишь из одной конечности, мне подумалось, что он отделается только четвертью обморока.

В самом деле, все прошло великолепно, и кровопускание очень помогло Жадену; тем не менее ночью он стал бредить, и наутро у него началась горячка. Врач вернулся в условленный час, счел состояние больного превосходным, прописал повторное кровопускание и холодные компрессы на голову. Прошел день, а у меня, признаться, так и не было ясности, кто одержит верх в этой борьбе: больной или болезнь. Я был страшно обеспокоен. Помимо моего искреннего расположения к Жадену, мне предстояло, если бы с ним приключилась беда, упрекать себя в том, что я увлек его с собой в эту поездку. Поэтому следующего дня я ждал с крайним нетерпением.

Доктор приказал не защищать больного от ветра, а открыть окна и двери и держать его как можно больше на сквозняке. Каким бы странным ни показалось мне это предписание, я ревностно исполнял его днем и предыдущей ночью. Итак, я велел открыть все, что только можно, но, к моему великому удивлению, наступившая темнота принесла с собой не легкий приятный ветерок, свежее дыхание ночи, еще более прохладное возле моря, чем где-либо еще, а сухой горячий ветер, напоминавший пар из печи. Я надеялся на утро, но утром никаких изменений в состоянии атмосферы не произошло.

Ночь чрезвычайно утомила бедного больного. Между тем воспаление мозга, как мне казалось, отчасти прошло, уступив место все возраставшему упадку сил. Я позвонил в колокольчик, чтобы попросить принести лимонад, единственный напиток, рекомендованный доктором, но никто не откликнулся. Тогда я позвонил во второй и в третий раз; наконец, осознав, что гора не собирается идти мне навстречу, я решил сам пойти к горе. Я принялся блуждать по коридорам и номерам, но не нашел ни единой живой души. Хозяин и хозяйка заведения еще не выходили из своей комнаты, хотя было девять часов утра; ни один из слуг не находился на положенном месте. Это было совершенно непонятно.