Что сталось со мною? Я словно в чаду. Минуты покоя Себе не найду.

Чуть он отлучится, Забьюсь, как в петле, И я не жилица На этой земле.

В догадках угрюмых Брожу, чуть жива, Сумятица в думах,

В огне голова.

Что сталось со мною? Я словно в чаду. Минуты покоя Себе не найду.

Гляжу, цепенея, Часами в окно. Заботой моею Все заслонено.

И вижу я живо Походку его,

И стан горделивый,

И глаз колдовство.

И, слух мой чаруя,

Течет его речь,

И жар поцелуя Грозит меня сжечь.

Что сталось со мною?

Я словно в чаду.

Минуты покоя Себе не найду.

Где духу набраться,

Чтоб страх победить,

Рвануться, прижаться,

Руками обвить?

Я б все позабыла С ним наедине,

Хотя б это было Погибелью мне.^[7]

Лодка прошла совсем близко, обдав нас пленительным ароматом Германии. Я закрыл глаза, и мне почудилось, что я опять плыву вниз по быстрому течению Рейна; затем мелодия стала удаляться. Все замолчали, чтобы не заглушать ее; как только она затерялась вдали, буйная итальянская веселость вновь забила ключом. Я открыл глаза и опять оказался на Сицилии, полагая, что мне, словно Гофману, привиделся какой-то фантастический сон. На следующий день сон разъяснился, стоило мне увидеть на афише оперного театра имя мадемуазель Шульц.

Между тем ночь брала свое и лодок становилось все меньше. Каждую минуту несколько баркасов исчезало за углом крепости; огни, рассеянные по берегу, гасли сами собой, подобно тому как погасли блуждающие огоньки в море. Мы начали ощущать страшную усталость от прошлой ночи и предыдущего дня и потому решили вернуться на свое судно; оказавшись там, мы смогли увидеть с высоты палубы весь пролив, от Реджо до Мессины, вновь погруженный во тьму; все огни погасли, за исключением маяка, который, словно добрый дух этих краев, неустанно бдит до утра, сияя огнем во лбу.

На следующий день мы проснулись на рассвете: первые лучи солнца явили нашим взорам царицу пролива, вторую столицу Сицилии, Благородную Мессину, которую ее изумительное местоположение, а также ее семь ворот, пять площадей, шесть фонтанов, двадцать восемь дворцов, четыре библиотеки, два театра, порт и торговля, дающая импульс населению в количестве семидесяти тысяч душ, сделали, невзирая на чуму 1742 года и страшное землетрясение 1783 года, одним из самых процветающих и привлекательных городов на свете. Однако с того места, где мы находились, то есть на расстоянии двадцати пяти—тридцати шагов от берега, напротив селения Делла Паче, мы могли составить лишь неполное представление об этой картине; но стоило нам поднять якорь и добраться до середины пролива, как Мессина предстала перед нами во всем своем величии.

Немногие города обладают столь выгодным местоположением, как Мессина, могущественная стражница двух морей, без высочайшего позволения которой нельзя пройти из одного в другое. Напротив этой красавицы, которая прислонилась к дивной череде холмов, поросших индейскими смоковницами, гранатами и олеандрами, лежит Калабрия. На наших глазах позади города вставало солнце, расцвечивая по мере своего восхождения на горизонте освещенную им панораму самыми причудливыми красками. Справа от Мессины простиралось Ионическое море, а слева — Тирренское море.

Мы продолжали двигаться вперед, и вода была настолько спокойной, точно мы плыли по широкой реке; по мере нашего движения Мессина представала перед нами во всех своих мельчайших подробностях, открывая нашим взорам свою великолепную набережную, которая загибается, подобно косе, вплоть до середины пролива и образует почти закрытую гавань. И все же, посреди этого великолепия, нечто необычное придавало городу странный облик: все дома на Марине — так называется набережная, служащая одновременно и променадом, — имели одинаковую высоту и, как дома на улице Риволи, были возведены по одному образцу, но они оставались недостроенными и состояли не более чем из трех этажей. Наполовину срезанные опоры не несли на себе четвертого этажа, словно обрубленного ударом сабли по всему городу. Я спросил о причине этого у Пьетро, нашего морского проводника. Он сообщил мне, что, после того как землетрясение 1783 года разрушило весь город, семьи, разоренные этой катастрофой, отстраивали заново лишь сугубо необходимое и что постепенно, лет примерно через пятьдесят, улица будет завершена. Я удовольствовался этим ответом, показавшимся мне, впрочем, довольно правдоподобным.

Наше судно бросило якорь напротив фонтана, выполненного в стиле роскошного рококо и изображающего Нептуна, который сажает на цепь Сциллу и Харибду. На Сицилии все по-прежнему исполнено мифологии, и Овидия с Феокритом считают здесь новаторами.

Едва только якорь впился в грунт, а паруса опустились, мы получили приглашение явиться в таможню, то есть в полицию. Я уже поставил ногу на трап, собираясь спуститься в лодку, как вдруг мое внимание привлек чей-то жалобный крик: его издал мой неаполитанский повар, которого я совершенно потерял из вида после его появления во время шторма и который начал выходить из состояния оцепенения, подобно сурку, просыпающемуся после зимней спячки. Кама поднимался из люка, сильно шатаясь, опираясь на двух наших матросов и с оторопелым видом оглядываясь по сторонам. Бедный парень, хотя он не ел и не пил с момента нашего отплытия, весь распух, его выпученные глаза напоминали яйца, а толстые губы — сосиски. Между тем, несмотря на свое плачевное состояние, он, благодаря неподвижному положению судна, еще накануне заметно улучшившему его самочувствие, мало-помалу стал приходить в себя и уже более или менее держался на ногах, когда пришла лодка, чтобы отвезти нас на берег. При виде того, что я собираюсь спуститься в лодку, не взяв его с собой, он понял, что я о нем забыл, и, собрав остатки сил, издал жалобный вопль, заставивший меня обернуться. Будучи чересчур сердобольным, чтобы бросить бедного Каму в таком положении, я сделал знак перевозчику подождать его; повара спустили в лодку, поддерживая его под мышки; наконец, он обосновался там, но, все еще не в состоянии переносить волнение моря, сколь бы спокойным и безобидным оно ни было, обессиленно упал навзничь.

Когда мы прибыли на таможню и готовились предстать перед мессинскими властями, выяснилось, что бедного Каму ждало там еще одно испытание. Он так спешил уехать, узнав, что ему предстоит стать слугой одного из ценителей Роланда, что забыл всего лишь об одном: запастись паспортом. Сначала я решил, что мне удастся все уладить к общему удовольствию. В самом деле, когда Гишар отправился во французское посольство за паспортом, с которым я теперь путешествовал, он, зная о том, что у меня было намерение взять с собой на Сицилию слугу, попросил указать в своем паспорте: "Господин Гишар и его слуга", после чего пошел с вышеупомянутым документом в неаполитанское консульство получать визу Там из соображений предосторожности у него спросили имя этого слуги; он назвал первое, что пришло ему на ум, так что к пяти первоначальным словам: "Господин Гишар и его слуга" добавили еще два слова: "именуемый Байокко". Поэтому я предложил Каме временно именоваться Байокко, считая такое имя столь же почтенным, как и его собственное; однако повар, к моему великому удивлению, с возмущением отказался, заявив, что ему никогда не приходилось стыдиться, что его зовут так же, как отца, и он ни за что на свете не станет позорить свою семью, путешествуя под вымышленным именем, тем более под таким странным, как Байокко. Я настаивал, но и он стоял на своем; к несчастью, после того как он обрел твердую почву под ногами, к нему вернулись силы, как к Антею, а вместе с силами к нему вернулось и его обычное упрямство. Таким образом, спор был в самом разгаре, когда нам дали знать, что нас ожидают в комнате проверки виз. Сомневаясь в годности собственного паспорта, я отнюдь не желал осложнять свое положение положением Камы; поэтому я послал его ко всем чертям и вошел в комнату.