Гаэтано протянул мне руку и потерял сознание.

Я дал ему еще две ложки эликсира, и он снова открыл глаза, но теперь начал бредить. После этого умирающий произносил только бессвязные слова вперемешку с молитвами и богохульствами, а в девять часов вечера испустил дух, оставив фра Джироламо письмо, адресованное Лене Морелл и.

— И что же стало с этой молодой женщиной? — спросил я у капитана.

— Она пережила Гаэтано Сферра лишь на три года, — ответил он, — и умерла монахиней в мессинской обители кармелиток.

— А как давно произошло это событие? — спросил я у капитана.

— Это было... — начал капитан, силясь вспомнить.

— Сегодня ровно девять лет, день в день, — ответил за него Петро.

— Вот поэтому, — прибавил рулевой, — на нас и надвигается очередной шторм.

— Как это, очередной шторм?

— Не знаю, как это объяснить, — сказал Пьетро, — но с тех пор, стоит нам оказаться в море в годовщину этого дня, как погода становится чертовски скверной.

— Да, — подтвердил капитан, глядя на большое черное облако, приближавшееся к нам с юга, — ей-Богу, это сущая правда! Нам следовало подождать до завтра, прежде чем уходить из Неаполя.

ГОДОВЩИНА

Во время рассказа, который мы только что услышали, погода постепенно стала портиться и небо, казалось, заволокло огромной серой пеленой, на фоне которой выделялось более темной бурой окраской облако, обратившее на себя внимание капитана. Время от времени налетали легкие порывы ветра, и, воспользовавшись этим, матросы подняли грот, ибо ветер, дувший с востока, обещал стать попутным и без труда мог привести нас в Палермо, если бы он окончательно установился. Однако вскоре, то ли из-за того, что эти порывы перестали быть постоянными, то ли из-за того, что до нас уже доходили первые дуновения встречного ветра со стороны Сицилии, парус начал так сильно биться о мачту, что рулевой приказал его убрать. Как только возникала угроза шторма, капитан тотчас же слагал с себя полномочия (помнится, я об этом уже говорил), передавал бразды правления старому Нунцио, а сам становился старшим и самым послушным из матросов. Поэтому, стоило рулевому дать приказ очистить палубу, как капитан энергичнее всех принялся убирать наш стол и помогать Жадену отнести обратно в каюту его табурет и папки. К слову сказать, портрет Пеппино был закончен, и получился он в высшей степени похожим, благодаря чему радость капитана одержала верх над горьким осадком от тягостных воспоминаний, предаться которым мы его вынудили.

Между тем погода хмурилась все больше и больше, и атмосфера являла все признаки надвигавшегося шторма. Хотя ничто не предвещало матросам, для которых настало время сна, грозившей нам опасности, все они, словно по какому-то наитию, проснулись и, подняв к небу голову, стали выходить один за другим из носового люка; затем они молча выстроились на палубе, перемигиваясь и кивая, что, безусловно, означало: "Все в порядке, дела идут", после чего одни из них все так же безмолвно принялись засучивать рукава, а другие сбрасывать с себя рубашки. Один лишь Филиппо продолжал сидеть на краю люка, свесив ноги в твиндек, подпирая голову рукой, невозмутимо глядя на небо и, как всегда, насвистывая мотив тарантеллы. Но на этот раз Пьетро остался глух к подстрекательскому напеву, и чувствовалось даже, что эта однозвучная мелодия показалась несколько неуместной старому Нунцио, так как он, не выпуская румпеля руля из рук, встал на бортовое ограждение, высунул голову из-за верха каюты и обратился к членам команды, как бы не замечая певца.

— С позволения этих господ, — сказал он, сняв шапку, — кто это тут свистит?

— По-моему, это я, старина, — ответил Филиппо, — но просто так, без всякой задней мысли, истинная правда!

— Отлично! — сказал Нунцио и скрылся за каютой.

Филиппо тут же умолк.

Море, все еще спокойное, уже заметно поменяло цвет. Из лазурно-голубого, каким оно было за час до этого, оно стало пепельно-серым. На его тусклом зеркале появились большие воздушные пузыри, казалось, поднимавшиеся из водной глуби на поверхность. Время от времени легкие порывы ветра, которые моряки называют "кошачьими лапками", вспарывали темную водную гладь, оставляя на ней три-четыре блестящие пенные борозды, как будто некая невидимая рука внезапно хлестала море розгами. Наша сперонара, которую уже не гнал ветер и не приводили в движение налегающие на весла матросы, если и не стояла неподвижно, то, по крайней мере, не продвигалась вперед, раскачиваемая сильной зыбью, уже дававшей о себе знать; еще с четверть часа на море царила мертвая тишина, производившая тем более торжественное впечатление, что расстилавшийся вокруг густой туман мало-помалу скрыл от наших глаз всю сушу, и мы готовились противостоять явно приближавшейся буре не на корабле, а на обыкновенном рыбачьем баркасе. Я смотрел на наших матросов, собравшихся на палубе, и видел, что все они готовы к действиям и преисполнены спокойствия, но спокойствия, порожденного решимостью, а не уверенностью в безопасности.

— Капитан, — сказал я хозяину сперонары, подходя к нему, — не забывайте, что мы мужчины, и, если угроза станет реальной, скажите нам об этом.

— Не беспокойтесь, — ответил капитан.

— Ну что, бедный Милорд! — воскликнул Жаден, наградив бульдога дружеским шлепком, от которого обычная собака упала бы замертво. — Стало быть, скоро мы увидим небольшой шторм; это доставит вам удовольствие, а?

Милорд ответил на этот вопрос глухим протяжным завыванием, которое доказывало, что он не оставался совершенно безучастным к происходящему и тоже инстинктивно предчувствовал опасность.

— Мистраль! — вскричал рулевой, показавшись над каютой.

Все тут же обернулись назад: можно сказать, что мы видели приближение ветра; впереди него неслась полоса пены, позади которой море начинало ощетиниваться вздымавшимися волнами. Матросы бросились вперед: одни к бушприту, другие — к небольшой грот-мачте; они распустили фор-марсель и маленький треугольный парус, название которого мне неизвестно, но, как мне показалось, он соответствовал грот-марселю обычного парусника. Тем временем мистраль, предваряемый свистом, не лишенным некоторого величия, мчался на нас, как беговой конь. Мы почувствовали, как он налетел: почти тотчас же наша маленькая барка затрепетала и ее паруса вздулись так, словно собирались лопнуть; судно зарылось носом в воду, вспарывая ее, подобно огромному лемеху плуга, и мы ощутили себя перышком, летящим по воле ветра.

— Однако, — сказал я капитану, — мне кажется, что во время бури моряки не подставляют судно под удар стихии, как это сейчас делаем мы, а спускают все паруса. Как объяснить, что мы поступаем не так, как это принято?

— О! До этого пока не дошло, — ответил капитан, — сейчас дует благоприятный ветер, и, стоит ему продержаться хотя бы двенадцать часов, на тринадцатый мы окажемся недалеко если и не от Палермо, то от Мессины. Вы непременно хотите попасть в Палермо, а не в Мессину?

— Да нет, я хочу попасть на Сицилию, только и всего. Так вы говорите, что ветер, который теперь дует, благоприятный?

— Это превосходный ветер, но, к сожалению, у него есть заклятый враг — сирокко, и поскольку сирокко дует с юго-востока, а мистраль — с северо-запада, то, когда они сейчас встретятся, будет жаркая схватка. А пока надо продолжать пользоваться тем, что посылает нам Бог, и постараться продвинуться как можно дальше.

В самом деле, сперонара летела как стрела, вздымая по обеим сторонам огромные хлопья пены; погода портилась все больше и больше; облака, казалось, отрывались от неба и опускались на море; в довершение всего начали падать крупные капли дождя.

Таким образом, меньше чем за час мы проделали примерно восемь—десять миль; затем дождь стал настолько сильным, что, сколь ни велико было наше желание оставаться на палубе, нам пришлось вернуться в каюту. Проходя мимо люка на корме, мы увидели нашего повара, который катался посреди дюжины бочек разных размеров и выглядел при этом совершенно бесчувственным, как если бы он был уже мертв. С тех пор как мы вступили на борт, беднягу мучила морская болезнь, и в часы трапез нам не удавалось добиться от него ничего, кроме душераздирающих жалоб по поводу того, что он, на свою беду, пустился в это плавание.