Именины обитателей этого могильника, как и прочих мертвецов, полагается праздновать; в такой день их одевают в чистое белье, облачают в нарядные платья и окружают букетами, а затем двери катакомб открывают для родных и друзей. Однако некоторые мертвецы остаются в своих монашеских одеяниях и хранят угрюмый вид. Родственники, догадывающиеся о том, что их удручает, торопятся спросить, не нужно ли им что-нибудь и не получат ли они удовольствие от одной или двух месс. Покойники подают знак кивком или жестом, что желают именно этого. Родственники оплачивают определенное количество месс в монастыре, и, если этих денег достаточно, то на следующий год они с удовлетворением замечают, что бедные страдальцы украшены цветами и нарядно одеты, очевидно, в знак того, что они покинули чистилище и теперь наслаждаются вечным блаженством.

Не является ли все это невероятным надругательством над самыми святыми понятиями? И разве наши могилы не с большим благоговением возвращают земле тела, которые сотворены из праха и которым суждено снова обратиться в прах?

Признаться, я с радостью снова увидел свет, солнце, небо и цветы; мне показалось, что я проснулся после жуткого кошмара, и, хотя мне не пришлось дотрагиваться ни до одного из обитателей этого скорбного жилища, меня словно преследовал трупный запах, от которого совершенно невозможно было избавиться. Подъехав к городским воротам, наш кучер остановился, чтобы пропустить дорожные носилки; перед ними шел какой-то человек с колокольчиком, а за ними следовали еще двое носилок: в монастырь капуцинов везли очередной труп. Этот способ перевозки усопших — в портшезе, сидящих, разодетых и накрашенных — показался мне достойным всего остального. Одни носилки, следовавшие за первыми, занимал кюре, а другие — ризничий.

В тот день меня ждал один из самых скверных в моей жизни обедов, но не потому, что в гостинице скверно кормили, а потому, что меня преследовала картина, увиденная в катакомбах: мертвец, которого сушат на решетке. Что касается Арами, то он принимал пищу как ни в чем не бывало.

После обеда мы поехали в театр; двое самых влиятельных сицилийских вельмож стали антрепренерами и сумели собрать довольно неплохую труппу; в тот день играли "Норму", этот шедевр Беллини.

Я уже неоднократно слышал о привычке сицилийцев переговариваться жестами, стоя на противоположных концах площади или сидя вверху и внизу какого-нибудь зала; это искусство, по сравнению с которым язык глухонемых не более чем азбука, восходит, если верить легендам, к тирану Дионисию: под страхом сурового наказания он запретил собрания и разговоры, вследствие чего его подданные начали искать способ общения, который мог бы заменить речь. Во время антракта я наблюдал весьма оживленные беседы, которые вели музыканты оркестра и зрители, сидевшие в ложах; особенно отличился в этом отношении Арами: он увидел в литерной ложе одного из своих друзей, с которым ему не приходилось видеться уже три года, и тот принялся рассказывать ему при помощи глаз, а порой и рук, какие-то истории, по-видимому в высшей степени интересные, судя по тому, как всплескивал руками наш спутник. Когда беседа подошла к концу, я спросил у Арами, нельзя ли мне узнать, что за события, похоже, так сильно его взволновали.

— О Господи! — ответил он. — Тот, с кем я разговаривал, это один из моих добрых друзей; его не было в Палермо три года, и он рассказал мне, что женился в Неаполе, а затем вместе с женой путешествовал по Австрии и Франции. Во время этого путешествия жена родила ему дочь, которую он, к несчастью, потерял. Он прибыл вчера на Сицилию пароходом, но жена, сильно страдавшая от морской болезни, слегла, поэтому он пришел в театр один.

— Дорогой мой, — сказал я Арами, — если вы хотите, чтобы я вам поверил, вам придется сделать мне одно одолжение.

— Какое?

— Во-первых, не отходить от меня весь вечер, чтобы я был уверен, что вы не дадите наставлений своему другу, а во-вторых, когда мы встретимся с ним в фойе, попросить его повторить вслух все то, что он рассказал вам без слов.

— Охотно, — промолвил Арами.

Занавес снова поднялся; после того как второе действие "Нормы" закончилось, занавес опустился и актеры, как водится, вышли поклониться, мы отправились в фойе и встретились там с путешественником.

— Друг мой, — сказал ему Арами, — я не совсем понял, что ты хотел мне сказать; сделай одолжение, повтори это снова.

Путешественник повторил свой рассказ слово в слово, не прибавив ни слога к тому, что перевел мне Арами из его языка жестов. Это было настоящее чудо.

Полгода спустя мне довелось наблюдать еще один пример подобной способности безмолвного общения; дело было в Неаполе. Я прогуливался с одним молодым человеком из Сиракузы, и мы прошли мимо какого-то часового; этот солдат и мой спутник обменялись несколькими ужимками; в любое другое время я бы их даже не заметил, но теперь обратил на них внимание, помня о предыдущих примерах, которые мне довелось видеть.

— Бедняга! — пробормотал мой спутник.

— Что же он вам сказал? — спросил я.

— Понимаете, мне показалось, что это сицилиец, и я на ходу поинтересовался, из какого он города; солдат ответил, что он из Сиракузы и прекрасно меня знает. Тогда я спросил, как ему служится в Неаполе, и он ответил, что ему здесь очень плохо и если командиры будут продолжать обращаться с ним так, как они это делали раньше, то он, в конце концов, наверняка дезертирует. Тогда я показал ему жестом, что если он когда-нибудь окажется в таком тяжелом положении, то может на меня рассчитывать и я постараюсь сделать для него все, что смогу. Бедняга поблагодарил меня от всего сердца, и я не сомневаюсь, что со дня на день увижу его опять.

Через три дня я был в гостях у того же самого сиракузца, как вдруг ему доложили, что его спрашивает какой-то человек, не пожелавший назвать свое имя; хозяин вышел, оставив меня одного минут на десять.

— Ну! — произнес он, вернувшись. — Что я говорил!

— О чем вы?

— Да о том, что бедняга дезертирует.

— О-о! Стало быть, вас спрашивал тот самый солдат?

— Он самый; час назад сержант поднял на него руку, и солдат проткнул его саблей насквозь. Так вот, поскольку бедняга не хочет, чтобы его расстреляли, он пришел ко мне и попросил два-три дуката: послезавтра он будет в горах Калабрии, а через две недели на Сицилии.

— Вот оно что! Но что он станет делать, когда окажется на Сицилии? — спросил я.

— Гм! — с непередаваемым жестом хмыкнул сиракузец. — Он станет разбойником.

Я надеюсь, что соотечественник моего друга не опроверг это предсказание и сейчас достойно занимается своим ремеслом где-то между Джирдженти и Палермо.

ГРЕКИ И НОРМАННЫ

На следующий день мы отправились в Сегесту, намереваясь на обратном пути остановиться в Монреале.

Хотя от Палермо до гробницы Цереры всего лишь около восьми льё, нас, тем не менее, предупредили, чтобы во время этой небольшой прогулки мы приняли такие же меры предосторожности, как на пути из Джирдженти, поскольку грабители облюбовали главным образом эту дорогу, хотя и безлюдную большей частью, но отличающуюся тем, что по ней непременно проезжают все иностранцы, прибывшие в Палермо. Таким образом, грабители уверены, что если им на глаза попадется какой-нибудь путешественник, то труд их будет вознагражден, и за неимением количества отыгрываются на качестве.

Нас было пятеро хорошо вооруженных мужчин, а Милорд вполне мог заменить шестого; следовательно, нам нечего было особенно бояться. Мы заняли места в открытой коляске, зажав между ног свои двуствольные ружья; исключение составил один наш спутник, который сел рядом с кучером, перебросив карабин через плечо. Милорд следовал за экипажем, скаля зубы, и, благодаря этим мерам предосторожности, мы прибыли на место назначения без происшествий.

До самого Монреале дорога просто восхитительна; перед нами расстилалась та самая местность, которую древние называли золотой раковиной, иными словами, огромная котловина изумрудного цвета, пестреющая зарослями олеандров, миртов и апельсиновых деревьев, над которыми местами возвышается какая-нибудь одинокая прекрасная пальма, покачивающая своим африканским плюмажем. За Монреале, на склоне холма, обращенном в сторону Алькамо, картина резко меняется: растительность становится чахлой, зелень исчезает, в права вступают сорные травы, и вы оказываетесь в пустыне.