ФИНИКИЙСКИЙ ДОМИК
Дело происходит 12 сентября 1524 года: Марсель сражается с коннетаблем де Бурбоном, этим прославленным безумцем, губящим Европу, чтобы изжить свою досаду. Идет двадцать второй день осады: благородные сеньоры Экса и благородные простолюдины Марселя собрались вместе на бастионах и поклялись похоронить себя под их руинами. Коннетабль бросает на штурм итальянцев, испанцев, ландскнехтов. Башня Святого Иоанна, Мельничный холм, башня Святой Павлы изрыгают огонь из своих батарей, и ядра, перелетая через крепостные валы, градом обрушиваются на высоты Лазаре и дорогу в Ле-Канне, где развевается стяг коннетабля, и к подножию аббатства святого Виктора, где встал лагерем маркиз де Пескара. На закате дня поднялся неистовый сентябрьский ветер; глубокий мрак окутал землю, наступила темная ночь — время, подходящее для любовных приключений и военных вылазок.
И потому капитан Шарль де Монтеу, приказав открыть Королевские ворота в конце улицы Фабр, отважился выехать во главе тысячи решительных сограждан по направлению к садам и конопляным полям Канебьер. Его сопровождали две доблестные амазонки — одна из них была жена Шарля де Лаваля, другая — его племянница; в их седельных кабурах лежали пистолеты с великолепными серебряными узорами, а в белой ручке каждой из них была шпага, такого изящного исполнения, что она казалась скорее украшением, чем оружием.
Враг обратился в беспорядочное бегство в сторону дороги на Обань, но в то же самое время испанская конница, охранявшая этот путь, обрушилась на марсельцев и заставила их отступить в город. К несчастью, для многих из наших[73] отступление оказалось отрезанным; они слишком поздно достигли Королевских ворот: их уже закрыли, а подъемный мост через широкий ров, заполненный водой, подняли. Несколько марсельцев были взяты в плен; другие, воспользовавшись темнотой, попытались скрыться за городом. Среди них был молодой человек Виктор Виво, сын командира артиллерии, и упомянутые нами молодые дамы — Габриель и Клер де Лаваль. В эту ночь двум амазонкам угрожали все виды опасности со стороны безбожной армии, которая на своем пути в ад убивала, разоряла, бесчестила, а три года спустя вторглась в Рим, предав его огню и залив его реками крови.
Габриель, жене Шарля де Лаваля, было тридцать два года. Предложение капитана Шарля де Монтеу участвовать в вылазке, которое она и ее племянница приняли с отважным безрассудством, столько раз проявляемым женщинами в те времена, застигло ее врасплох, и, не желая заставлять его ждать, она выехала в той одежде, какая была на ней в ту минуту, то есть в свободном длинном шелковом платье с рядами фигурных складок, с бархатным корсетом, плотно облегавшим плечи и завершавшимся острым клином под грудью. Верхняя кромка корсета была окаймлена высокими жесткими кружевами, позволявшими увидеть лебединую шею. Одухотворяло это прекрасное тело в нарядных одеждах необычайного благородства лицо: красиво очерченный чистый белый лоб; нежный взгляд, струящийся из огромных черных глаз; чудесный рот, на котором улыбка расцветала словно роза, — то был божественный лик, доставшийся Марселю в наследство от древних ваятелей Митилены и Делоса. Эта дивная головка несла на себе колышащуюся корону волос цвета воронова крыла, которые временами, благодаря игре света, казалось таили в себе отблески пламени, подобно тому, как морская волна темной ночью катит в своих черных подвижных извивах огненные всполохи.
Что касается сопровождавшей ее девушки, Клер де Лаваль, ее племянницы, то ей было всего двадцать лет. Могло бы показаться невероятным, что в таком возрасте девушка осмелилась пренебречь опасностями войны, если бы не было известно, что в те времена смут, когда жизнь мужчин и честь женщин подвергались опасности, женщины смолоду проявляли твердый и решительный характер. Впрочем, история Марселя служит тому подтверждением — к вечной славе женщин, пола не только прекрасного, но и героичного. Клер де Лаваль, одетую примерно так же, как ее тетка, вполне можно было бы принять за сестру Габриель. У нее были белокурые волосы, густыми прядями прикрывавшие виски и плечи; прекрасные глаза друидессы — цвета бушующего моря; восхитительный цвет кожи — смешение лилии и розы; лицо ее очаровывало и магнетически притягивало к себе; и, наконец, ее отличало царственное изящество, сквозившее во всех колыханиях ее тела, когда она шла с чарующей игривостью, опираясь на носочки своих башмачков, золоченых, словно сандалии одалиски; уравновешенная и мечтательная, она обладала той прелестной томностью блондинок, тем лучезарным спокойствием, что в действительности почти всегда оказывается спящим вулканом.
Их единственный спутник Виктор Виво был высокий элегантный молодой человек лет двадцати четырех, славившийся своей галантностью среди самых любезных исполнителей серенад на площади Ланш; настоящий марселец времен средневековья, щеки которого сильно загорели на солнце во время недавних богослужений на эспланаде Ла-Мажор.
Обе амазонки и молодой офицер, взявший на себя роль их провожатого, какое-то время мчались во весь дух через поле в выбранном ими направлении, но вскоре земля на их пути оказалась настолько изрезанной оградами и рвами, что лошади стали для них не только бесполезными, но и превратились в помеху; к тому же топотом или ржанием они могли их выдать. Поэтому беглецы спешились, оставили коней в конопляном поле, и продолжили свой путь пешком, храня полное молчание, ибо со всех сторон до них доносился шум, поднятый солдатней, давая им знать 0 присутствии врага. Наконец обе женщины, не рассуждая следовавшие за своим провожатым, который вел их по нехоженым тропам, достигли холмов, возвышающихся над долиной Орьоль; там, повернувшись спиной к городу, они по извилистому спуску среди пропастей достигли песчаного побережья, изогнувшегося в дугу Белой Скалы у подножия горы Редон.
Всем известно, что эта местность удивительно похожа на прибрежье пустынного острова, так как марсельцы, пребывая в вечной тревоге из-за превратностей, которые несет с собой война, не разводили никаких садов, кроме тех, что располагались под защитой их крепостных укреплений. Ювон в своем устье образует болотистую дельту, посреди которой он течет к морю; на каменистом берегу можно было увидеть лишь несколько рыбачьих хижин, далеко отстоявших друг от друга. Однако посреди стоячих вод маленькой речки, на краю естественной каменистой насыпи, нередко заливаемой волнами, виднелся уединенно стоявший домик, самим своим присутствием, казалось, возражая против безлюдья и напоминая морякам, плывущим к Планье, о давних временах, когда этот берег посещали галеры из Тира и Сидона[74].
Когда беглецы достигли побережья, море было спокойным, хотя дул сильный ветер. Виктор Виво первым взобрался на природную насыпь, ухватившись за ветви лохматого тамариска, и, прислушавшись к ночным звукам, услышал только последние хрипы умиравшей бури, шелест ив и камыша; с северной же стороны до него доносился глухой гул, исходивший, несомненно, от кулеврины башни Святой Павлы, которая вторила дуэтом небесному грому.
После этого он наклонился и протянул руку Габриель, с его помощью мгновенно очутившейся на насыпи рядом с ним, а затем и Клер, о которой, как можно было заметить, молодой человек во время их бегства заботился с особым пристрастием; затем, видя, что обе женщины оказались рядом с ним, он бросил взгляд сначала на море, потом на болото и, с облегчением вздохнув, сказал:
— Теперь, сударыни, я разрешаю вам разговаривать, так как мы находимся в безопасном месте: вокруг нас нет ни солдат, ни мародеров.
— Что касается меня, — с громким смехом произнесла Габриель, — то я никогда не прощу господину коннетаблю, что по его милости мне пришлось держать рот закрытым в течение двух томительных часов; я не могла даже высказать свое восхищение буре, которая, однако, насколько я могла обращать на нее внимание, показалась мне великолепной.
— О Святая Дева Кармельская! — воскликнула Клер. — В какой край мы попали? Мы на суше или на море?
