Мы прошли мимо обелиска на площади Кастеллан. Мне представляется, что он был возведен с единственной целью — создать какой-нибудь монумент в пару к триумфальной арке Экских ворот. Они почти равноценны, однако у триумфальной арки есть один недостаток по сравнению с обелиском: она покрыта резьбой, которая портит камень, украшая его очень незначительно.
Отойдя на сотню шагов от площади Кастеллан, вы оказываетесь уже за пределами Марселя, на прекрасном бульваре, который лет через двадцать будет тенистым, если деревья разрастутся; пока же он полон пыли. Пыль — это бич Марселя: она лезет в глаза, в рот, забивается в карманы. С этим смиряешься, воспринимая все по-философски, но привыкнуть к этому невозможно, даже будучи оптимистом.
Дело в том, что все горы, окружающие Марсель, поистине прокалены солнцем. Не представляю себе, где этот дьявол Лукан видел знаменитый священный лес, в котором Цезарь строил свои осадные машины, и где Вильгельм Тирский обнаружил превосходные рощи, в которых крестоносцы заготавливали мачты для своих кораблей. Возможно, что нынешняя скудость растительности проистекает именно из-за страшного урона, нанесенного ей в прошлом; но я могу утверждать, что сегодня из оставшегося едва можно нарезать пучок спичек.
Взамен здесь возникли великолепные песчаные долины, напоминающие те, что ведут к озеру Натрун.
Однажды в Марсель привезли жирафа; вид у него был страдальческий, и ученые объявили, что он измучен морской болезнью; но его погонщик простодушно объяснил по-эфиопски, что это не морская болезнь, а тоска по родине. Поскольку ученые не поняли ни слова из того, что сказал провожатый жирафа, они нахмурили лбы, покачали головами, подумали минуту и объявили, что, возможно, тот прав. Эфиоп, видя что они придерживаются его мнения, взял своего подопечного за веревку и в самый полдень, под палящим солнцем, по тридцатипятиградусной жаре двинулся вдоль морского берега, направляясь к ущельям горы Редон.
Едва жираф оказался среди этих голых, лишенных всякой растительности утесов, он поднял голову, раздул ноздри, ударил копытом по земле и, увидев, как вокруг него брызнул песок, такой же обжигающий, как на его родине, решил, что он вернулся в Дарфур или Кордофан, и подскочил так радостно и так неистово, что вырвал веревку из рук погонщика, перепрыгнул через его голову и скрылся за скалой.
Растерявшийся бедняга-эфиоп помчался в Марсель. На этот раз ученые, увидев, что он возвращается один, поняли, что жирафа с ним нет. Отсюда до мысли, что жираф потерялся, был всего один шаг: и ученое сообщество совершило его с обычной своей уверенностью.
У коменданта гарнизона запросили два полка, оцепили гору Редон и обнаружили жирафа: он разлегся во всю длину на этом дивном африканском песке, вернувшем его к жизни. Жирафу было слишком хорошо, чтобы он позволил снова поймать себя, не попытавшись скрыться от преследователей, но ему пришлось иметь дело с опытным стратегом. Полковник, возглавлявший экспедицию, был родом из Жеменоса и потому знал все теснины горы Редон. Бедное животное, проявлявшее чудеса проворства, повсюду наталкивалось на красные форменные штаны и в конце концов вынуждено было уступить силе: оно сдалось на милость своего эфиопа, и тот победоносно привел его в Марсель.
Чувствовал себя жираф прекрасно — одного дня, проведенного им в песках горы Редон, оказалось достаточно, чтобы вернуть ему здоровье.
Завернув за угол какой-то стены, мы оказались перед морем, и с этой минуты не видели ничего, кроме него. Дело в том, что у взморья Прадо оно особенно великолепно.
У меня не было сил противиться своему желанию; оставив Мери заказывать кловис и буйабес в харчевне «Немая из Портичи», я шагнул в лодку.
Эта лодка принадлежала рыбаку, который как раз собирался вытаскивать свои сети; так что, помимо прогулки, меня ждала еще и рыбная ловля.
Следуя к своим буям, рыбак перечислял мне названия всех здешних мысов и скалистых выступов — названия, почти все заимствованные из ионийского языка, звучные и вместо летописей удостоверяющие, кому в древности принадлежала эта земля.
На дальнем горизонте, на высокой скале посреди моря, возвышался маяк Планье. Продолжая грести, рыбак рассказал мне, что совсем недавно, несколько месяцев назад, этот маяк стал свидетелем страшного происшествия. Судно, нагруженное сахаром, было брошено волной на скалу, служившую основанием маяка; оно перевернулось и пошло ко дну; экипаж спасся, но весь груз растаял.
— Черт возьми! — воскликнул я, сочувствуя судовладельцам и капитану, понесшим такой ущерб. — Это большое несчастье!
— О да, большое несчастье! — согласился рыбак. — Представьте, сударь, что более полутора месяцев в радиусе трех льё не появлялось ни одного мерлана. Похоже, что эти паразиты не выносят подслащенную воду.
Для этого славного человека гибель сахара не значила ровным счетом ничего, кроме того, что из-за нее отсюда на полтора месяца ушли мерланы.
К счастью, первая же вытянутая нами сеть дала нам доказательство того, что мерланы вернулись: их запуталось в ней три, причем один из них был размером с заднюю четверть туши.
В других сетях были морские волки, барабульки, султанки и дорады; там было все, включая лангусту: по всей вероятности, она пришла полакомиться пленниками и теперь ей, по прихоти судьбы, предстояло быть съеденной вместе с ними.
Мы возвратились вместе с нашим уловом, который незамедлительно был перемещен из лодки в кастрюлю и на сковороду; затем Мери представил меня Курти, владельцу заведения с пышным названием «Немая из Портичи».
Курти выглядел очень взволнованным; ему было сказано обо мне как о тонком ценителе еды, и это в его глазах придало мне вес гораздо более существенный, чем если бы меня представили просто как автора «Антони» и «Мадемуазель де Бель-Иль».
Дело в том, что Курти — повар-артист, достойный занять место в краю, более, чем Марсель, способном ценить науку, развитую Брийа-Савареном. В Марселе, за небольшим исключением, люди не испытывают потребности обедать: если только они едят, им этого достаточно.
В итоге Курти затерян среди людей, неспособных его понять; однако это не мешает ему время от времени изобретать какое-нибудь неведомое блюдо. В этом отношении он придерживается мнения г-на Анриона де Пансе, утверждавшего, что для человечества полезнее придумать новое блюдо, чем открыть новую звезду.
— Ведь для того, как мы используем звезды, — презрительно заметил Курти, — их всегда будет предостаточно.
Это тем более верно, что в Марселе звезд еще больше, чем в Париже.
Курти превзошел самого себя. Приходилось сожалеть, что я оказался не на высоте той репутации, какую мне создали в его глазах. Мои восторги заставили его открыть мне свое сердце, и он поделился со мною своими горестями. Рядом с «Немой из Портичи» находился жалкий кабачок, доступный всем благодаря своим умеренным ценам, и туда шли все, даже те, кому не следовало бы туда ходить.
Возможно, это объяснялось еще и тем, что во дворе у Курти было тенисто и росли цветы, а такое для марсельцев непривычно.
Пока мы обедали, за наш стол подсел приятель Мери и предложил нам принять этой ночью участие в рыбной ловле с фонарем. Это была слишком большая удача, чтобы мы от нее отказались. А покамест Мери попросил у своего друга разрешение показать мне его дом, построенный по столь древнему и столь необычному образцу, что в Марселе все пребывают в убеждении, будто он, как жилище Богоматери Лоретской, был перенесен туда из-за моря. Поэтому его называют финикийским домом.
Дом этот, и в самом деле, чисто восточный, какие еще встречаются иногда во Флоренции — с тремя полноценными этажами и колоннами, поддерживающими крышу, которая образует две террасы: одну — под крышей, и ею пользуются днем, вторую — на крыше, и ее пользуются ночью. Этот маленький марсельский домик к тому же еще от основания до половины своей высоты укрыт вьющимися по шпалерам виноградными лозами, которые служат ему своеобразной броней: зеленой — весной, багровой — осенью и половину года отягченной великолепными гроздьями винограда.
