Мы уже собирались вернуться в дом нашего чичероне, как вдруг в голову ему пришло, что он забыл показать нам еще одно произведение искусства, пройти мимо которого было бы грешно, как говорят итальянцы, поскольку мы настоятельно советуем художникам посмотреть его как весьма любопытное. Оно находится во дворе дома Дюпре, по улице Пероллери, № 35 и показалось нам чудесным образцом простоты в искусстве, драгоценной прежде всего тем, что она сохранила для нас костюмы того времени, когда художник создавал свое произведение, не пытаясь придумывать наряды эпохи, в которой происходит изображаемое им действие.
Представляет оно собой дверь, выходящую во двор и ведущую на лестницу; темой изображения в первой, левой части карниза этой двери служит история Елены, образующей вместе с ее братом Кастором и матерью Ледой спрятанную под вуалью группу, с которой два пляшущих сатира пытаются сорвать покрывала. Мы вынуждены признать, что вовсе не в этой части карниза следует искать образцы костюмов пятнадцатого века; напротив, художник следовал во всех подробностях традициям античности.
Вторая его часть изображает красавца-пастуха Париса в наряде молодого придворного времен Франциска I — в шапочке с перьями, бархатном плаще и шелковых штанах, а за его спиной — Юпитера, избравшего его судьей в споре, который вспыхнул между богинями. Властитель богов держит в руках скипетр, указывающий на его могущество, и облачен в изумительную флорентийскую кирасу, словно вышедшую из мастерской Бенвенуто Челлини. Стоящие перед судьей Венера, Юнона и Паллада, сохранившие на себе из всего наряда лишь чепчики, оспаривают приз за красоту, доставшийся Венере. Наконец, слева от Париса гордо бьет копытом о землю прекрасный скакун и, по-видимому, страстно торопится отвезти красавца-пастуха ко двору царя, его отца.
В третьей части дверного карниза изображено похищение Елены. Любовники убегают столь поспешно, что Парис успел надеть лишь свой шлем, а всю остальную свою одежду волочит за собой на конце копья. Вероятно, ему было довольно трудно в нее облачиться, так как Амур одолжил ему свои крылья, чтобы их бегство было более быстрым и более надежным.
Все эти маленькие фигурки выполнены в восхитительной манере и с изумительным совершенством; обнаружить подобное сокровище оказалось для меня тем более удачей, что оно находится во дворе частного дома и три четверти обитателей Баланса даже не подозревают о его существовании.
Последним мы посетили губернаторский дворец. Там нам показали комнату, где умер Пий VI; сейчас в ней расположена сапожная мастерская гарнизона, и единственным следом от пребывания там римского папы остались четыре крюка под потолком, поддерживавшие балдахин его кровати.
Ливёнь, застигший нас накануне, а также тот, что погода, видимо, приберегла для нас на следующий день, отвратили нас от всякой расположенности к пешим прогулкам. Поэтому мы пустились в поиски какой-нибудь кареты и с огромным трудом сумели собрать вместе кабриолет, лошадь и мальчишку-слугу — двигательную троицу, расстаться с которой за сумму в десять франков в день мы заставили каретника. На рассвете следующего дня, кое-как разместившись в этом экипаже, мы покинули Баланс и, следуя по древней Аврелиевой дороге, проложенной между Арлем и Реймсом, направились в Монтелимар.
Мы прибыли туда поздно ночью и принялись стучать в ворота гостиницы; нам открыл конюх, все лицо которого было залито кровью. За час до этого его ударила копытом лошадь и рассекла ему лоб. Мы спросили его, почему, находясь в таком состоянии, он не лежит на кровати, обмотав голову повязкой.
— Ну, а кто за меня будет делать мою работу? — ответил он на наш вопрос.
— Но, раз у вас рана кровоточит, надо, по крайней мере, ее промыть и наложить на нее повязку, — заметил я.
— Да полноте! — беспечно воскликнул он. — Это пустяки: если ветерок подует, все сразу высохнет.
Парижанин, случись с ним такое, не выходил бы из своей комнаты целый месяц. Это дало мне новое доказательство того, что боль — ощущение относительное, зависящее от нервной возбудимости, и что восприятие ее не совпадает у двух различных людей, даже если раны у них одинаковые.
Именно в этом маленьком городке, древнем Акунуме римлян, получившем от своего тевтонского завоевателя Адемара название Монтилиум Адемарис, которое современные обитатели города переделали в Монтелимар, мы стали замечать, что приближаемся к Югу, и видно это было по памяти о 1815 годе, еще свежей и кровоточащей.
Человек лет тридцати — тридцати пяти, с лицом южанина, описывал на своем местном наречии, едва понятном для нас, одну из сцен тогдашней резни. Имена Симона Рябого, Пуантю, Рокфора, Трестайона то и дело слетали с его губ. Собеседники слушали его, по-видимому, с огромным вниманием, время от времени посмеиваясь над подробностями, то жуткими, то забавными. Насколько мы могли понять, речь шла о страхе, испытанном неким федератом по имени Кайе из Кадруса, который вместе с рассказчиком был в Авиньоне в один из дней, когда опустевший и немой город оказался во власти убийц. Сцена разыгрывалась в трактире, где рассказчик, Кайе Симон и некто третий пили за одним столом. В какой-то момент последний из них, поднеся ко рту стакан с вином, заметил на площади старуху, поднесшую чашку бульона императору, когда его провозили через город на остров Эльбу. Он отставил стакан, взял карабин, прицелился и выстрелил, но промахнулся и вместо женщины убил проходившего по другой стороне улицы человека. «Неповоротливая свинья!» — воскликнул он, ставя карабин и опорожняя стакан. Таково было единственное надгробное слово, прозвучавшее над покойным, который остался лежать на площади до самой ночи, поскольку никто не осмеливался его подобрать. По словам рассказчика, зубы федерата стучали как кастаньеты; человек с карабином заметил это. «А ну-ка, федерат, обними меня!» — сказал он, сам его обнимая. Кайе, тронутый этой честью, пожелал оплатить счет, но тот, другой, поднялся и заявил, что это ему следует ставить выпивку. Не желая сердить собеседника, Кайе не стал настаивать, а человек с карабином тем временем сказал трактирщику, что он берет расходы на себя. В конечном счете за все заплатил трактирщик.
Мы с Жаденом сидели в огромной полутемной зале, у камина, а в нескольких шагах от нас четыре человека чокались при свете тусклой свечи своими стаканами и, смеясь, говорили об убийствах, смерти и крови, обнажая в улыбке свои белые и хищные зубы южан, словно вырванные из челюстей ягуара. Мы вступили на горячую и изнывающую от жажды землю, почва которой так быстро впитывает кровь; ни эта земля, ни ее обитатели не были еще нам знакомы, и эта полуиспанская, полусарацинская натура, требующая длительного изучения, чтобы быть понятой, впервые предстала перед нами. Впечатление было странное. Разумеется, нам нечего было бояться, да мы ничего и не боялись, но невольно рука Жадена потянулась к ружью, а моя — к карабину; расположившись же в своей комнате, по соседству с четырьмя путниками, мы проверили, в порядке ли наше оружие, и поставили его рядом с кроватью.
На следующий день на нас с Жаденом снова посыпались исторические анекдоты о Наполеоне. Как-то раз Бонапарт, оказавшийся в опале после осады Тулона, проезжал Монтелимар вместе со своим братом Жозефом и остановился там, привлеченный красотой местности. В то время он всей душой стремился к покою. На смену его порывам воина пришли замыслы земледельца: солдат решил стать пахарем. Он поинтересовался, не продается ли поблизости какая-нибудь усадьба. Его адресовали к г-ну Грасону, и тот повез его в деревню Босерре, что на местном наречии соответствует слову «Босежур». Ему показали наполовину замок, наполовину ферму, которая давала ежегодно около двух тысяч франков дохода и за которую просили сорок тысяч франков. Поскольку сделка явно была выгодной, Бонапарт тут же за нее ухватился, отправился к нотариусу, занимавшемуся продажей усадьбы, и начал с того, что предложил за нее тридцать пять тысяч франков.
— Не стоит торговаться, — заметил нотариус, — поскольку усадьбу и так продают почти даром; ведь если бы не одно обстоятельство, уменьшающее ее цену, с вас запросили бы не менее шестидесяти или семидесяти тысяч франков.
