Он стал рыться у себя в карманах в поисках платка, которым можно было бы завязать ему глаза, но, наполовину уже вынув его, положил обратно и весьма учтиво попросил тех, кто стоял внизу, бросить ему платок. Ему тотчас же кинули два или три платка; он взял один и очень вежливо поблагодарил тех людей, кто кинул ему платки, обещая молиться за них на Небесах, ибо не в его власти оказать им такую услугу на этом свете. Палач подошел к нему, чтобы наложить на его глаза повязку из этого платка; однако вначале он причинил г-ну де Ту сильную боль, закрепив концы платка слишком низко, так что у осужденного оказался прикрытым рот; поэтому палач, сдвинув платок вверх, поправил его положение.
После этого г-н де Ту положил голову на столб, который брат-иезуит вытер своим платком, так как тот весь был мокрый от крови, и спросил, правильно ли он все сделал. Священник объяснил ему, что надо подвинуть голову немного вперед, и он так и поступил. В это самое время палач, заметив, что шнуры на рубашке осужденного не развязаны и стягивают шею, подошел к нему, чтобы распустить их. Почувствовав это, г-н де Ту спросил: “Что там такое? Надо снять и рубашку?” Он готов был ее снять, но его остановили, сказав, что делать это не нужно, следует только ослабить шнуры.
И тогда, держа голову на плахе, он произнес свои последние слова: “Maria, mater gratice, mater miseri-cordiae, tu nos ab hoste protege, et hora mortis suscipe”[20], а затем: “In manus tuas, Domine”[21].
В это время руки его стали дрожать в ожидании удара, который пришелся по самой верхней части шеи, слишком близко к голове; от этого удара шея оказалась перерублена только наполовину, а тело упало слева от столба навзничь, лицом к небу, причем ноги и ступни казненного шевелились, а руки чуть поднялись вверх. Палач хотел было перевернуть тело и довершить дело там, где он его начал, но негодующие крики толпы его испугали, и он, нанеся три или четыре удара по горлу, отделил таким образом голову, оставшуюся лежать на эшафоте.
Палач, предварительно сняв с казненного одежду, отнес его тело, покрытое простыней, в карету, в которой осужденных привезли на казнь; затем он положил туда же тело г-на де Сен-Мара и их головы с еще открытыми глазами; голова г-на де Ту в особенности казалась живой. Тела казненных перевезли в монастырь фейянов, где г-на де Сен-Мара похоронили у главного алтаря. Что же касается тела г-на де Ту, то его набальзамировали и поместили в свинцовый гроб, чтобы перевезти в семейную гробницу.
Таков был конец этих двух людей, которые, разумеется, должны оставить по себе память потомству не только своей смертью. Я предоставляю каждому возможность судить о них так, как ему хочется, и скажу лишь, что для всех нас это великий урок непостоянства фортуны».
Не знаю, может ли человек, какой бы фантазией он ни обладал, придумать что-либо похожее на этот рассказ, единственное достоинство которого — соответствие истине. Фантазия божественна, но истина свята.
СОВРЕМЕННЫЙ ЛИОН
Если вам хочется получить сколько-нибудь приятное впечатление от Лиона, следует прибывать в него по Соне. В этом случае унылый, грязный и однообразный город, каким он кажется при въезде с любого другого пути, предстает в какой-то мере величественным и чрезвычайно живописным. Сначала путешественник замечает остров Барб: этот красивый уголок словно выступает навстречу ему, чтобы радушно приветствовать его в Лионе. Если вы пожелаете сойти там на берег, то увидите какие-то древние развалины, колодец, вырытый, по преданию, Карлом Великим, и руины церкви двенадцатого века; продолжая двигаться вперед, вы проплывете у подножия скалы Пьер-Сиз, прорезанной по приказу Агриппы, когда он прокладывал свои четыре военные дороги, из которых первая проходила через Виваре и Севенны и вела к Пиренеям; вторая вела к Рейну, третья — в Бретань, к океану, а четвертая — в Нарбонскую Галлию. Когда-то на вершине скалы стоял укрепленный замок, служивший государственной тюрьмой. Как мы помним, из камер именно этой тюрьмы вышли, чтобы проделать свой смертный путь к площади Терро, господа де Ту и Сен-Мар.
В трехстах шагах от скалы Пьер-Сиз высится другая скала, на вершине которой стоит не тюрьма, а статуя человека без головы и с мошной в руках. Это изваяние некоего Доброго Немца, жертвовавшего частью собственных доходов, чтобы выдавать замуж бедных девушек из своего квартала. Не знаю, благодаря признательности ли женщин или набожности девушек был воздвигнут ему этот памятник, но несомненно, что в то плачевное состояние, в каком он находится уже более десяти лет, его привела злоба какого-нибудь мужа.
Лишь обогнув скалу с высящимся на ней человеком без головы, вы увидите Лион во всей его протяженности. Продолжая плыть по реке, вы минуете апсиду церкви святого Иоанна, и это, по-моему, единственное сооружение, которое встретится на вашем пути; потом вы приблизитесь к мосту Ла-Мюлатьер, стоящему у места слияния Роны и Соны. От этого моста начинается железная дорога на Сент-Этьенн. Главным препятствием, которое пришлось преодолевать при прокладке дороги, оказалась скала: в ней потребовалось пробить туннель длиной около двухсот футов, вступать под своды которого опасно, поэтому благодаря отеческой предусмотрительности мэра Лиона на одной из сторон туннеля была помещена надпись:
«Запрещается проходить под этим сводом под страхом быть раздавленным».
Этого указания, при всей его тотчас же бросающейся в глаза краткости, оказалось, по-видимому, недостаточно, поскольку в пару ему на другой стороне туннеля пришлось поместить еще одно, более суровое, следующего содержания:
«Запрещается проходить под этим сводом под страхом быть оштрафованным».
Если, получив благодаря этим двум надписям некоторое общее понятие о жителях Лиона, вы захотите составить себе верное представление о самом городе, вам следует проехать по дороге Этруа, где Руссо провел такую восхитительную ночь, а Мутон-Дюверне — такой страшный день, и подняться к церкви Богоматери Фурвьерской, весьма почитаемой и чудотворной, словно римская мадонна. Оттуда становится видным простирающееся на переднем плане скопление домов, которые кажутся еще более серыми и грязными в серебристом отблеске огибающих их Роны и Соны; на втором плане видны зеленые равнины и ландшафты, на которых кое-где уже начинают проступать горы; и, наконец, на третьем плане виднеется бесконечная цепь Альп, чьи снежные пики сливаются с облаками.
В нескольких шагах от церкви находится вход в дом аббата Кая; с террасы этого дома папа Пий VII во время своего вынужденного путешествия по Франции благословлял город, смиренно лежавший у его ног. Помимо того, что эта терраса будит благочестивые воспоминания, она хороша еще и тем, что из-за ее балюстрады можно охватить взглядом весь Лион.
Хотя этот город, который окажется тогда перед вашими глазами, это, как мы уже говорили, родина Филибера Делорма, Кусту, Куазево, Луизы Лабе, Дюга-Монбеля и Балланша; хотя у него есть академия — по словам Вольтера, столь хорошо воспитанная девушка, что она никогда не заставляет говорить о себе; хотя он славится школой живописи, давшей нам Дюбо и Бонефона, — дух его сугубо меркантильный. Лион — место, где сходятся четырнадцать больших дорог и где сливаются две глубоководные реки, по которым привозят заказы и увозят товары, и потому его божеством является торговля; однако это вовсе не торговля приморских городов, возвышаемая опасностями дальнего плавания, где купец — это капитан, а мастеровые — это матросы; это не проникнутая поэзией торговля Тира, Венеции и Марселя, которой восточное солнце служит ореолом, южные звезды — короной, западные туманы — вуалью, а северные льды — поясом; здешняя торговля недвижима и бледна, она сидит за прилавком или опирается о ткацкий станок, она истощает нехваткой воздуха и отупляет отсутствием горизонтов; она отнимает у дня шестнадцать часов, занятые работой, а взамен дает голоду лишь половину пропитания, в котором он нуждается. Да, разумеется, Лион — город живой, бойкий, но это живость и бойкость механизма: в перестуке ткацких станков заключены все биения его сердца.
