Пьер подошел, приподнялся на цыпочках и заглянул в просвет, тянувшийся между стеной и кровлей; и ему открылось зрелище самой соблазнительной лени и такого полного счастья, какое только можно вкушать в этом мире!

Олицетворением подобного рода счастья была заплывшая жиром свинья: она лежала полузакрыв глаза, на свежей соломе и шевелила ушами и хвостом ровно столько, сколько нужно было, чтобы отпугивать мух.

— Ах, черт возьми! — воскликнул Пьер. — Как же я до сих пор не подумал о таком?! Вот, говоря по правде, по-настоящему счастливое существо, или же я в этом совсем не разбираюсь! У нее сколько угодно пищи, и при этом ей не надо трудиться, чтобы добыть ее. Она спит сколько хочет; подвижность ее ушей и хвоста позволяет ей отгонять мух даже не просыпаясь. Где яйцо? Скорее, скорее!

Как известно, в подобных случаях Пьеру достаточно было протянуть руку, и яйца всегда оказывались рядом.

Он взял одно из них и разбил его.

И тотчас же он оказался растянувшимся на свежей соломе, а прямо перед его рылом стояло корыто, полное отрубей.

Будет справедливо сказать, что на этот раз первым чувством, испытанным Пьером после своего превращения, стало полное блаженство. Он с наслаждением потянулся под благотворными лучами солнца, с бесконечным удовольствием съел несколько превосходных яблок, упавших с соседнего дерева, а затем впал в то восхитительное дремотное состояние, какое всего за минуту до этого так прельстило его, когда он увидел в свинарнике своего нынешнего собрата.

Но не успел он как следует погрузиться в это состояние восхитительных грез, которое, не будучи уже бодрствованием, не становится еще сном, как какой-то человек с весьма нелюбезным выражением лица бесцеремонно вошел в хлев, где лежал Пьер, и, подойдя к нему, стал тыкать пальцами ему под ребра, проверяя, сколько там набралось мяса и сала.

Это было тем более неприятно Пьеру, что, еще в бытность человеком, он страшно боялся щекотки; так что ему очень захотелось сказать непрошеному гостю: "То, что вы тут делаете со мной, не только неприлично, но еще и крайне неприятно; даже став свиньей, ничуть не теряешь чувствительности ребер. Оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое!"

Однако этот человек, которого, видимо, вовсе не занимало, что может быть приятным или неприятным Пьеру, продолжал ощупывать самые сокровенные части его тела, с каждой минутой испытывая все большее удовлетворение. Наконец, напевая какую-то веселую песенку, он стал засучивать рукава, с видом человека, готового вот-вот приступить к какой-то работе. Поскольку эта работа совершенно очевидно имела прямое отношение к Пьеру-свинье, он приоткрыл один глаз, чтобы не быть застигнутым врасплох. Однако человек не обратил на это никакого внимания; к невыразимому ужасу нашего героя, он достал из-за пояса устрашающего вида нож, затем, зажав его зубами, схватил Пьера за ухо и за ногу, перевернув так, чтобы удобно было зажать его между коленями, пощупал ему шею в поисках подходящего места и, найдя его, приложил туда большой палец одной руки, в то время как другой вытащил из зубов нож.

Пьер понял, что стоит ему помедлить хоть одно мгновение и не дать знать, кто он такой, как его зарежут на месте.

— Проклятье! — закричал он, стараясь говорить настолько членораздельно, насколько это было возможно требовать от голоса, исходящего из свиного рыла. — Я же не свинья, скотина ты этакая!

Колбасник бросил нож, его дрожащие колени перестали удерживать Пьера, он попятился на четвереньках к выходу из хлева, затем вскочил на ноги и бросился бежать сломя голову.

Пьер, поскольку руки и ноги у него уже вновь стали человеческими и только голова все еще оставалась свинячей, подобрал с земли нож и бросился вдогонку за колбасником, явно намереваясь познакомить его с закалкой этого клинка.

Колбасник обернулся и, увидев, что его преследует чудовище с телом человека и головой свиньи, завопил изо всех сил, а затем кинулся от страха прямо в реку и чуть было не утонул в ней; ему удалось выбраться из воды, но он приложил для этого такие уморительные старания, что Пьер, который, наконец, вновь обрел свою человеческую голову, разразился смехом и уронил нож, так как из-за хохота ему пришлось обеими руками держаться за бока.

Пьер вернулся домой все еще смеясь, и старая гусыня, не привыкшая видеть его после очередного приключения в таком хорошем настроении, полная доверия подошла к нему и спросила, что могло так развеселить его.

Пьер рассказал ей, что случилось с ним и с колбасником.

Потом они вместе поужинали с глазу на глаз.

Когда они приступили к сладкому, Пьер, продолжавший пребывать в превосходном настроении, сказал своей сотрапезнице:

— Госпожа гусыня, в следующий раз я хочу стать каким-нибудь красивым существом, ибо мне надоели птицы, рыбы и четвероногие. Ну, скажите мне по дружбе, дайте совет — как сделать, чтобы все опять не обернулось моей досадой?

— Честное слово, я и сама не знаю, — ответила гусыня, — но, какой бы выбор вы ни делали, вы должны были заметить, что, чем меньше остается яиц, тем медленнее происходят ваши превращения, и в конце концов может случиться так, что принять обличье какого-нибудь редкого существа станет невыносимо тяжело.

— Вы правы, — сказал Пьер, — я и в самом деле нахожу, что мои превращения — как те, что изменяют мой облик, так и те, что возвращают его мне, — становятся с каждым разом все медленнее; однако я все равно думаю о том, как приятно и легко быть бабочкой. Порхать над цветами вовсе не утомительно. К тому же у бабочек такие очаровательные жилища: обычно это чашечка розы или венчик лилии. Итак, что вы думаете насчет красивого мотылька? Я бы летал над собственным садом и украшал его своим присутствием!

— Честно говоря, — отвечала гусыня, начавшая страшиться ответственности за свои советы, — мне кажется, дорогой мой Пьер, что вам лучше действовать по собственному наитию; что же касается меня, то мне бы хотелось по возможности оставаться отныне в стороне от подобных дел.

Однако, если Пьеру взбрело что-нибудь в голову, ему нужно было непременно осуществить свою прихоть; так что он взял предпоследнее яйцо и, не колеблясь, разбил его, пожелав стать красивой бабочкой.

В это время он сидел на хромоногой табуретке напротив старой гусыни.

— Ах! — воскликнула старая гусыня. — Вот у вас уже прорастают рожки! Вот прорастают лапки! Вот прорастают крылья — они, и правда, восхитительны!

Но лицо Пьера искажали ужасные гримасы.

— Вы что, страдаете? — спросила старая гусыня.

— Мне очень плохо, — простонал Пьер. — Ах, как больно в груди! О-хо-хо! Моя спина! Неужели я становлюсь горбатым? Ох! Мои руки! Ох! Мои ноги! Ох! Мой…

Тут Пьер замолчал, и старая гусыня так и не смогла узнать, что еще он собирался сказать, поскольку Пьеру, после того как его голова превратилась в головку бабочки, говорить было крайне тяжело.

Впрочем, превращение вскоре завершилось полностью, все тело Пьера покрылось пушком, а сам он стал великолепной сине-желто-черной бабочкой, которую называют махаоном.

Так как окно было открыто, он вылетел в него, покружился немного на солнышке, пролетел над крышей и очутился в саду.

Гусыня, слышавшая от Пьера, что он намеревается жить в саду, уже ждала его там.

Там она его и отыскала, и, хотя гусыня вовсе не была цветком, махаон покружился над ней.

— До чего же это приятно! — рассуждал Пьер. — Как же восхитительно так жить, парить в воздухе, пить росу, питаться медом и благовониями! Я больше не человек, я даже не бабочка, я божество!

— Однако есть одно обстоятельство, о котором следует вам напомнить, — сказала ему гусыня. — Разумеется, у вас теперь веселая и приятная жизнь, но она будет очень короткой, ведь бабочки, судя по тому, что я слышала, отнесены людьми к разряду существ однодневных, так что вам отпущен всего один день жизни, самое большее — сутки.

Правда, счастье не измеряется его продолжительностью, и можно быть счастливее в течение двенадцати часов, чем за всю долгую человеческую жизнь.