И то ли от усталости, то ли от отсутствия привычки, то ли вследствие столь редкого для меня ощущения блаженства — через десять минут размышлений я крепко уснул.

Не знаю, на сколько времени я утратил ощущение происходящего вокруг меня, как вдруг мой сон был прерван взрывами громкого смеха. От удивления я открыл глаза, но своим блуждающим взглядом охватил над собой лишь прелестный потолок в стиле Буше, весь расписанный амурами и голубками, и попытался встать; однако мои усилия оказались тщетными — я был привязан к своему креслу не менее основательно, чем Гулливер, оказавшийся на побережье Лилипутии.

В тот же миг ко мне пришло осознание всей неприятности моего положения: я был захвачен врасплох на вражеской территории и стал военнопленным.

В этих обстоятельствах лучшее, что я мог сделать, — это мужественно примириться с происшедшим и начать полюбовно договариваться о своем освобождении.

Прежде всего я предложил моим победителям отвести их на следующий день к Феликсу и предоставить весь его магазин в их распоряжение. К несчастью, время для такого предложения было выбрано неудачно, поскольку рты у тех, кто меня слушал, были набиты ромовыми бабами, а руки полны пирожными.

Так что этот мой замысел был с позором отвергнут.

Тогда я пригласил всю почтенную компанию собраться в каком угодно саду и устроить там фейерверк, составленный из такого количества огненных колес и римских свечей, какое будет назначено самими зрителями.

Это предложение имело немалый успех у мальчиков, но девочки решительно воспротивились ему, заявив, что они страшно боятся фейерверков, что их нервы не выдерживают шума петард и что запах пороха вызывает у них недомогание.

Я уже готов был высказать еще одну свою идею, как вдруг послышался тонкий, нежный голосок, прошептавший слова, которые заставили меня вздрогнуть:

— Велите папе, ведь он сочиняет разные истории, рассказать нам какую-нибудь занятную сказку!

Я попытался было протестовать, но мой голос тут же был перекрыт криками:

— О да! Сказку! Занятную сказку! Мы хотим сказку!

— Но, дети мои, — закричал я изо всех сил, — вы просите у меня самое трудное, что есть на свете: сказку! Это уж слишком. Попросите меня рассказать вам "Илиаду", "Энеиду", "Освобожденный Иерусалим" — на это я еще сгожусь, но сказка! Черт возьми! Перро — сочинитель совсем иного рода, нежели Гомер, Вергилий или Тассо, а Мальчик с Пальчик — выдумка совсем иного свойства, нежели Ахилл, Турн или Ринальдо.

— Мы не хотим эпическую поэму! — в один голос закричали дети. — Мы хотим сказку!

— Дорогие мои дети, если…

— Никаких "если" — мы хотим сказку!

— Но, мои маленькие друзья…

— Никаких "но" — мы хотим сказку! Мы хотим сказку! Мы хотим сказку! — хором повторяли все голоса тоном, не допускавшим возражений.

— Ну ладно, — сдался я, вздыхая. — Пусть будет сказка.

— О! Вот это хорошо! — обрадовались мои мучители.

— Но предупреждаю: сказка, какую я вам расскажу, не моя.

— Какая нам разница, лишь бы только она была интересная!

Признаться, я был немного оскорблен тем, сколь мало настаивала моя аудитория на том, чтобы услышать мое собственное сочинение.

— А чья это сказка, сударь? — послышался голосок, без сомнения принадлежавший существу более любопытному, чем остальные.

— Гофмана, мадемуазель. Знаете вы Гофмана?

— Нет, сударь, я его не знаю.

— А как она называется, твоя сказка? — тоном смельчака, сознающего, что он имеет право задавать вопросы, поинтересовался сын хозяев дома.

— "Щелкунчик из Нюрнберга", — ответил я с полнейшим смирением. — Вас устраивает название, дорогой Анри?

— Хм! Ничего такого уж интересного это название не обещает. Ну, да ладно, давай; если ты наведешь на нас скуку, мы тебя остановим, и ты расскажешь нам другую сказку, и так, предупреждаю, будет до тех пор, пока ты не расскажешь нам такую сказку, какая нас позабавит.

— Минутку, минутку, я не принимаю на себя подобного обязательства. Вот если бы вы были взрослыми — тогда другое дело!

— Тем не менее, таковы наши условия; иначе тебя ждет пожизненное заключение!

— Мой дорогой Анри, вы очаровательный ребенок, изумительно воспитанный, и меня крайне удивит, если в один прекрасный день вы не станете выдающимся государственным мужем; освободите меня — и я сделаю все, что вам будет угодно!

— Честное слово?

— Честное слово!

В то же мгновение я почувствовал, как ослабевают связывающие меня тысячи нитей; каждый из присутствующих приложил руку к моему освобождению, и через полминуты я обрел свободу.

Но поскольку надо держать слово, даже если даешь его детям, я пригласил своих слушателей усесться поудобнее, чтобы они могли легко перейти от слушания сказки ко сну, и, когда все заняли свои места, начал так.

КРЕСТНЫЙ ДРОССЕЛЬМЕЙЕР

Жил некогда в городе Нюрнберге весьма уважаемый президент, звавшийся господин президент Зильберхауз ("Зильберхауз" в переводе означает "серебряный дом").

У этого президента были сын и дочь.

Сына девяти лет звали Фрицем.

Дочь семи с половиной лет звали Мари.

Это были красивые дети, но настолько отличные друг от друга и характером, и внешностью, что никто никогда не подумал бы, будто это брат и сестра.

Фриц был славный толстый мальчик, пухлощекий, хвастливый и проказливый, начинавший топать ногами при малейшем противодействии ему, убежденный в том, что весь мир создан лишь для того, чтобы забавлять его или исполнять его прихоти, и пребывавший в этом убеждении до тех пор, пока отец, выведенный из терпения его криками, плачем и топаньем ногами, не выходил из своего кабинета, поднимал указательный палец правой руки на высоту своей нахмуренной брови и произносил всего лишь два слова:

— Господин Фриц!..

В такие минуты Фриц чувствовал, что его охватывает огромное желание провалиться сквозь землю.

Что касается матери, то, само собой разумеется, на какую бы высоту она ни подняла палец или даже всю руку, Фриц не обратил бы на это никакого внимания.

Его сестра Мари, совсем напротив, была хрупкое, бледное дитя с длинными вьющимися волосами, которые падали на ее белые плечики, напоминая легкий и лучезарный золотой сноп, поставленный в алебастровую вазу. Мари была скромной, кроткой, приветливой, исполненной сострадания ко всяким горестям — даже горестям своих кукол; она по первому же знаку повиновалась своей матери, госпоже президентше, и никогда не противоречила даже своей гувернантке фрейлейн Трудхен; понятно, что Мари все обожали.

И вот наступило 24 декабря 17.. года. Вам, разумеется, известно, мои маленькие друзья, что 24 декабря — это канун Рождества, то есть дня, когда младенец Иисус родился в яслях, рядом с ослом и волом. Теперь я хочу объяснить вам кое-что.

Даже самые несведущие из вас слышали, что каждая страна имеет свои обычаи, не так ли? А самые осведомленные уже знают, несомненно, что Нюрнберг — это город в Германии, славящийся своими игрушками, куклами и полишинелями: их целыми ящиками рассылают оттуда по всем странам мира; из этого следует, что нюрнбергские дети должны быть самыми счастливыми на свете, если только они не похожи на обитателей Остенде, которые видят устриц, лишь когда тех увозят от них.

Так вот, Германия совсем иная страна, нежели Франция: у нее другие обычаи. Во Франции первый день года — это день праздничных подарков, поэтому многие французы очень хотели бы, чтобы год всегда начинался со 2 января. Однако в Германии день праздничных подарков — 24 декабря, то есть канун Рождества. Более того, по другую сторону Рейна новогодние подарки преподносят совершенно необыкновенным способом: в гостиной, посреди стола, устанавливают большую елку, и на всех ее ветвях развешивают игрушки, предназначенные для детей, а то, что невозможно повесить на елку, кладут на стол; потом детям говорят, что добрый младенец Иисус принес им часть даров, которые он получил от трех царей-волхвов, и это только наполовину неправда, поскольку, как вам известно, именно от Иисуса исходят все блага мира.