Замок Вистгау и окружавшие его земли перешли тогда во владение дальнего родственника Розенбергов, которого звали Вильбольд фон Эйзенфельд. Он вовсе не был злым человеком, дело обстояло гораздо хуже: он относился к числу людей, которые не заботятся о своей душе, которых не назовешь ни хорошими, ни плохими и которые творят и добро, и зло без любви и без ненависти, слушая только то, что им говорят, и при этом считая правым того, кто говорит последним. Впрочем, будучи сам храбрым, храбрость он уважал, однако легко принимал за подлинное мужество только его видимость, так же как видимость ума и добродетели принимал за подлинные ум и добродетель.

Так вот, барон Вильбольд стал жить в замке графа Осмонда и графини Берты, привезя с собой в колыбельке прелестную маленькую девочку, которую звали Хильдой.

Первой заботой тогдашнего управляющего было ознакомить своего нового сеньора с доходами и повинностями в его владениях; в числе статей расходов упоминалась медовая каша (связанный с ней обычай кое-как просуществовал до того времени).

Управляющий сообщил барону, что его предшественники придавали большое значение этому установлению и что он сам твердо верит, что на этом обычае лежит Божье благословение; в ответ Вильбольд не стал возражать и, более того, отдал распоряжение ежегодно 1 мая проводить церемонию со всей ее былой торжественностью.

Прошло несколько лет, и каждый год барон угощал всех такой сытной и вкусной кашей, что крестьяне в знак благодарности за выполнение им заветов графини Берты прощали ему все недостатки его натуры, а их было немало. Более того, несколько других вельмож то ли по доброте душевной, то ли по расчету восприняли обычай замка Вистгау и стали по случаю своих именин или дней рождения варить более или менее подслащенную кашу. Однако среди других вельмож нашелся один, который не только сам не последовал доброму примеру, но и другим мешал это делать. Этого человека, одного из самых близких друзей барона, одного из самых постоянных его гостей, одного из самых главных его советчиков, звали рыцарем Гансом фон Варбургом.

XI

РЫЦАРЬ ГАНС ФОН ВАРБУРГ

Рыцарь Ганс фон Варбург по внешности был, можно сказать, гигантом: его рост составлял шесть футов и два дюйма; этот человек обладал огромной силой, всегда носил на боку большую шпагу, которой он похлопывал себя по бедру, выражая тем самым некую угрозу, и кинжал, который он, сопровождая свои речи, по обыкновению то и дело извлекал из ножен.

Что же касается его характера, то это был самый отъявленный трус, какого только носила земля, и когда принадлежавшие ему гуси с шипением бежали за рыцарем, великан убегал так, словно за ним гнался сам дьявол.

Так вот, как уже было сказано, рыцарь Ганс не только сам не воспринял обычай, связанный с медовой кашей, но и всячески мешал ему распространиться среди своих соседей, на которых он имел некоторое влияние. Однако этим дело не ограничилось: воодушевленный такого рода успехами, он предпринял попытку отговорить Вильбольда от этого старинного и почитаемого установления.

— Черт подери, дорогой мой Вильбольд, — обратился он к другу, — надо признать, что ты слишком щедро тратишь свои деньги на прокорм целой толпы бездельников, которые насмехаются над тобой, еще не успев переварить поданную им от твоего имени еду.

— Дорогой мой Ганс, — отвечал Вильбольд, — поверь мне, я не раз размышлял над тем, что ты мне сейчас сказал, ведь, хотя эти пиршества происходят только один раз в год, они мне обходятся во столько же, сколько стоят пятьдесят обычных обедов. Но, что делать, ведь это установление, от которого, говорят, зависит благополучие дома.

— И кто же рассказывает тебе этот вздор, дорогой мой Вильбольд? Твой старый управляющий, не так ли? Я понимаю: поскольку он кладет себе в карман по меньшей мере десять золотых флоринов благодаря каждому твоему празднеству, его интерес состоит в том, чтобы они продолжались.

— Но, кроме того, — заметил барон, — в этом деле есть еще кое-какие обстоятельства.

— О чем это ты?

— Существуют угрозы графини.

— Какой графини?

— Графини Берты.

— И ты веришь во все эти бабушкины сказки?

— Ей-Богу, они достоверны, о чем свидетельствуют некоторые хранящиеся в архивах старинные документы.

— Значит, ты боишься старухи?

— Дорогой мой рыцарь, — сказал барон, — я не боюсь ни одного живого существа, ни тебя и ни кого-нибудь другого, но, признаюсь, мне внушают страх те, кто лишен плоти и крови, те, кто покидает загробный мир ради того, чтобы посетить нас.

Ганс расхохотался.

— В таком случае, — спросил его барон, — на моем месте ты бы ничего не устрашился?

— Я не боюсь ни Бога, ни черта, — заявил Ганс, распрямившись во весь свой рост.

— Ну что ж, — промолвил барон, — в ближайшую годовщину, а ждать ее осталось недолго, ибо первое мая наступит через две недели, я проведу один опыт.

Однако, поскольку в те две недели, что оставались до 1 мая, барон снова встречался со своим управляющим, он вернулся к своему первоначальному решению, состоявшему в том, чтобы вообще не подавать гостям медовую кашу, и велел вместо праздника устроить самый обычный обед.

Крестьяне, не привыкшие к подобной скупости, были удивлены, но жаловаться не стали; они предположили, что их сеньор, обычно столь щедрый по случаю праздника, в этом году по каким-то причинам был вынужден проявить бережливость.

Но иначе обстояло дело с теми существами, которым известно все и которые, как приходится верить, ведали судьбами владельцев замка Вистгау; в ночь, последовавшую за скудным обедом, они подняли такой шум и гам, что в замке никто не мог уснуть и все провели ночь с открытыми дверями и окнами, пытаясь понять, кто же это колотит в двери и стучит в окна; но никто ничего так и не увидел, даже барон. Правда, барон натянул себе на голову одеяло, так же как это делаете вы, дорогие мои дети, когда испытываете страх, и тихо пролежал под одеялом до самого утра.

XII

ХИЛЬДА

Вильбольд, как все слабые натуры, мог легко заупрямиться в некоторых вопросах; к тому же, надо сказать, в этом его поощряла безнаказанность — ведь нельзя же считать серьезным наказанием не спать всю ночь. Ну а если к тому же можно было воспользоваться случаем и сберечь тысячу флоринов, то такое тоже было бы благим делом.

И вот, поощряемый призывами Ганса и не желая одним ударом явно разрушить столь почитаемый обычай, в следующее 1 мая Вильбольд созвал своих крестьян, как это было прежде, но на этот раз, точно придерживаясь буквы договора, которым учреждался праздник медовой каши, но в котором не говорилось ни единого слова о предварявшем ее обеде, барон велел поставить на стол кашу и только кашу, не сопровождая ее ни мясными яствами, ни вином, и к тому же еще, как заметили те, кто обладал тонким вкусом, кашу куда менее сладкую, чем в предыдущем году. Таким образом барон Вильбольд не только упразднил все, что сопутствовало празднеству, но еще и сэкономил на меде.

Вот почему на этот раз ночные гости рассердились не на шутку: всю следующую ночь по всему дому раздавался ужасающий шум, а утром обитатели его увидели, что оконные стекла, люстры и фарфор разбиты вдребезги. Управляющий подсчитал все убытки, вызванные этим происшествием, и оказалось, что они составляют в точности ту сумму, которую в былые годы владельцы замка Вистгау расходовали на трапезу 1 мая.

Управляющий понял намек и не преминул представить барону свои подсчеты, установленные с полнейшей беспристрастностью.

На этот раз Вильбольд огорчился всерьез. Впрочем, хотя он слышал жуткий шабаш, длившийся всю ночь и перевернувший в замке все вверх дном, он никого не увидел. Это давало ему надежду, что графиня, не появлявшаяся с той ночи, когда она вышла из могилы и стала баюкать маленького Германа, теперь слишком долго спала мертвым сном, чтобы вновь подняться из гроба; и поскольку празднество обходилось ему каждый год в определенную сумму, он предпочел бы использовать ее на обновление мебели, нежели на обед для крестьян. Так что в следующем году барон решил ни на что не тратиться, даже просто на кашу; однако, прекрасно понимая, что такое полное нарушение старинных обычаев ввергнет графиню Берту в гнев, соразмерный нанесенному ей оскорблению, он вознамерился уехать из замка 28 апреля и вернуться в него только 5 мая.