Конечно же, я не позвонил Луи Ришару. Ведь он позвонил мне сам.

– Это Луи Ришар… Вы убедились?

– В чем?

– В большой философичности знаков препинания?

– Нет.

– Вы хотите дополнительных подтверждений?

– Как вам это удалось?

– Никак. Не стоит придавать значение усилиям другого, в то время, как все лавры принадлежат только вам. Это вы добились.

– Чего?

– Гениальности.

– Бред.

– Шесть раз подряд? Помилуйте, это факт.

– Факт Чего?

– Высокого статуса Вашего дарования. Высокого статуса обладателя и собственника смысла, что неизбежно влечет падение статуса «грамотного человека».

– Это шутка?

– Это программный лозунг моего издательства и главный интерес нашего клуба.

– Какого клуба?

– Нашего.

– Я что один из его членов?

– Вне сомнения. Просто наши отношения еще не оформлены, как следует, но по факту они состоялись.

– И как же называется этот клуб?

– Клуб почетных запятуль.

– А я?

– А вы в самом начале пути. Вы любитель, аматор. Одним словом, запятенок. Впрочем, об этом потом. Вы согласны написать книгу на известный Вам сюжет?

– И проблемы с издательствами будут решены?

– Это ваше дело.

– А если я скомбинирую ваши требования с моим текстом книги?

– Я же сказал, это ваша книга, ваш сюжет, меня интересует философия, социология и антропология запятых.

– Даже если я не буду говорить о них прямо, а сделаю неизбежным героем каждой главы в качестве скрытых пружин смысла?

– Это ваше дело.

– Встречаемся у нотариуса по улице Рошан.

– Я знаю, где это. До встречи.

Первым результатом столь немыслимого контракта, стало историко-политическое введение с элементами социологии, философии и сравнительной антропологии, которое в насмешливой форме мне продиктовала Виктория, резюмируя итоги моей эпопеи с книгой.

Г

еометрические параметры ее величества "Запятой" разделили членов некогда тайного, а ныне общеобязательного для всех образованных граждан общества "Запятулек" на два противоборствующих лагеря. Одни на полном серьезе утверждали, что хвостик этого величайшего знака препинания должен соответствовать 1 мм, другие, с невероятным упорством, пытались удлинить его до 2 мм. Разногласие в столь важном вопросе практически сводило к нулю деятельность общества, в котором хвостик запятой стал краеугольным камнем.

Мне показалась мысль забавной, и я сделал ее эпиграфом заказанной мне книги.

Впрочем, как я рассудил, никто не отменял работы преподавателя и связанных с ней проблем пунктуационно-антропологического характера. Вернее, антропологического характера в обрамлении пунктуации, которые я вставил в уже оплаченный мне продукт.

«У каждого человека есть несколько несбывшихся

биографий, набор случайно несостоявшихся судеб».

Даниил Гранин

Я собственно русский. Вернее нет. Не так. Я русский француз. Мой дед Ше..ко родился в Украине у городка Полтава. Вам это ничего не говорит? Жаль. А родился он недалеко от того места, где появился на свет философ Григорий Сковорода. Это вам тоже ничего не говорит? Жаль. Городок то – прекрасный, а философ и вовсе чудесный – украинский Сократ.

Отец моего деда, да и дед моего деда были священниками, причем в том приходе, где крестили Григория Сковороду, вероятно, мой пращур даже держал новорожденного украинского Сократа на своих руках. А, может, и нет. Ведь мои предки были не только священниками. Странно, но факт – они, либо правили православную службу в храме, либо служили в армии, как правило, на командных должностях, иногда, впрочем, опять-таки, служа лесничими у магнатов Речи Посполитой.

У моего деда Василия было два брата.

Один из них стал военным музыкантом. Воевал против большевиков. После разгрома Белого движения остался в Советской России. Вначале 30-ых был идентифицирован как царский офицер и расстрелян. Семьей он так и не обзавелся.

Другой брат был красным командиром (тоже офицер только в большевистской армии), после окончания Гражданской войны, стал директором колхоза. Колхоз – это такая большая плантация, где работает много-много людей. Одним словом, крупной фигурой был. Потом переехал куда-то на юг, то ли в Одессу, то ли в Ялту, то ли в Новороссийск. Погиб он в 1944 году в Прибалтике, выковыривая бошей из Пруссии. Произошло это где то под Кёнигсбергом. Был у него сын, у того тоже дети. Мой дед в 70-ые годы с ними связался из Америки. Письма слал, посылки. Все мужчины по той линии отдали дань семейной традиции. Тянули лямку в армии, выбивая своим лбом звания и награды, служили в их советской полиции. Ну а некоторых мужчин из той ветви явно накрыли гены священнослужителей. Но они не рискнули пойти в храм, и вполне благополучно освоились на ниве идеологии и философии в своих советских университетах.

Что касается моего деда, то его помотало по свету как заправского героя авантюрного романа. Начал он царским офицером-пехотинцем. В 1916 году молодой прапорщик попал в составе Экспедиционного корпуса русской армии во Францию, в Шампань – в самое пекло. Очень дед отличился под Реймсом. После революции в России он отказался возвращаться на родину. И вполне добровольно поступил в Русский легион чести в составе Марокканской дивизии. Сражался под Парижем. Прошел Лотарингию, Эльзас, Саар и вошел в Германию. Затем судьба его закинула на юг России, где он сражался уже против Красных. А после разгрома белых генералов вернулся во Францию – политическим эмигрантом.

Будучи родом из мест, где свободно говорили на нескольких славянских языках, происходя из семьи, которая несколько поколений служила у польских аристократов, дед назвался поляком и… отправился в Польшу, где стал офицером уже Войска Польского. Дослужился до майора. В таком чине и застала его Вторая мировая война. Дрался он против немцев, как в составе кадровых частей польской армии, так и в движении польского Сопротивления… На Западной Украине много и своей и чужой крови пролил. А вот, когда пришла Красная Армия, ушел на Балканы. Как он там обретался, что испытал – Бог весть. В конце концов, он снова поселился во Франции, но, едва получил гражданство, тут же – переехал в США. Где мирно и скончался в 80-ых годах.

Причиной появления моего папы на свет он стал в промежуток между Балканами и США в 1945 году. Бедствуя в Париже, средних лет клошар с военной выправкой фланировал среди книжных развалов вдоль набережной Сены. Поздним вечером, роясь в бумажном мусоре аккуратно упакованном в традиционный зеленый ящик он наткнулся на побитый плесенью листочек и, не удержавшись, продекламировал, глотая слезы от нахлынувших воспоминаний своей юнкерской молодости и тех памятных дней, когда он нашел приют у странного отшельника-Макса в Коктебеле:

Сочилась жёлчь шафранного тумана.

Был стоптан стыд, притуплена любовь…

Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.

Плыл горизонт. Глаз видел чётко, пьяно.

Был в свитках туч на небе явлен вновь

Грозящий стих закатного Корана…

И был наш день – одна большая рана,

И вечер стал – запёкшаяся кровь.

В тупой тоске мы отвратили лица.

В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»

И, застонав, как раненая львица,

Вдоль по камням влача кровавый след,

Ты на руках ползла от места боя,

С древком в боку, от боли долго воя…

Рядом стояла вся в слезах бедно, но при этом все равно, элегантно одетая женщина, впившаяся пальцами в недавно купленный томик стихов того же поэта: «Anno mundi ardenti» 1916-го года выпуска.

Дед вздрогнул, когда раздался глубокое женское контральто. Немолодой тертый жизнью вояка слегка дрожал, не поднимая глаз, до тех пор пока не была закончена женская песнь о вечности и любви, навеянная детскими яркими картинками удивительных историй рассказанных душными Коктебельскими вечерами дядей Максом в тот год, когда ее семья навсегда покинула Россию: