Я предложила войти в этот дом, на что мои спутники дали согласие. Мы отдохнули в беседке из роз, и нас угостили превосходными сливками. Поразительно, сколько может съесть человек за день во время прогулки!

Мы провели там около часа и все осмотрели; затем явились трое роскошно одетых незнакомцев и тоже попросили разрешения осмотреть дом. Увидев этих людей, Формой вскрикнул от удивления.

— Кузен! — воскликнул он. — Вы позволите, сударыня?

И он бросился к какому-то тучному, обливавшемуся потом мужчине, который протягивал ему руку:

— Бедняга Формой, я ищу тебя повсюду, с тех пор как оказался в Париже. Мне говорили, что ты в отъезде.

Больше мы ничего не услышали: они ушли. Четверть часа спустя сторож передал извинения от нашего вертопраха: кузен забрал его с собой.

И вот мы с Ларнажем остались одни; нам предстояло вернуться в Виль-д’Авре, сесть в мою карету и уехать.

XLIV

Ларнаж был рад нашему одиночеству; он видел меня с самого утра, и к нему отчасти вернулась смелость. Сначала он шел рядом со мной молча, но не потому, что боялся меня, а потому, что хотел сказать мне слишком много и не знал, с чего начать; я ждала, когда он заговорит. Мой друг решил, что лучше всего начать с воспоминаний:

— Ах, сударыня, каким прекрасным было небо в Дампьере, как сияли звезды, как благоухали ночи, до чего красивой и нежной была мадемуазель де Шамрон и как я ее любил!

Сделав первый шаг, Ларнаж вновь обрел дар речи и стал красноречивым, предупредительным и убедительным; он был очаровательным, ну а я, я совсем не знаю или, точнее, прекрасно знаю, что за этим последовало. Я почувствовала, что люблю этого беднягу, призналась ему в любви и сделала его самым счастливым человеком на свете. Он был удовлетворен этим признанием и больше ничего не просил.

Я обещала все рассказать: к счастью, перо сейчас в руках Вьяра. Трудно было бы рассказать об этом дне моей юной родственнице; надеюсь, она этого не прочтет. После моих признаний некоторые недовольные водрузят мне на голову терновый венец; другие люди, понимающие все, поймут и меня тоже и простят странные слабости человеческой природы, которые проистекают от неискушенной фантазии, жаждущей учиться скорее на дурных, нежели на хороших примерах. Они учтут воодушевление и головокружение, легко объяснимые в моем тогдашнем возрасте, сделают скидку на окружавшее меня общество и, наконец, на эпоху, в которую я жила. Если бы я писала эти мемуары лет тридцать тому назад, мне не стоило бы оправдываться, но другие времена — другие нравы; другой король — другой двор. Не говоря уж о будущем, которое, возможно, будет еще более жестоким!

Однако вернемся к тому памятному дню.

Ларнаж простился со мной у окраины селения; он был чрезвычайно счастлив и не смел даже подумать, что существует еще большее блаженство. Я обещала снова с ним встретиться. Возможно, меня немного удивляла его сдержанность; возможно, я предпочла бы более пылкое, менее стыдливое чувство, но тоже была очень рада, страстно влюблена и полна пренебрежения ко всему, что не имело отношения к этой любви.

Наше возвращение было поистине восхитительно; я помнила каждое слово, каждое движение моего робкого возлюбленного, и это воспоминание, подобно надежде, служило мне опорой. Я строила дивные, воздушные замки; моя жизнь обещала стать более радостной, более приятной, более полной; мне предстояло думать о Ларнаже, видеть, слышать и слушать его, и это казалось счастьем. Как видите, я была еще совсем молодой, весьма далекой от духа своего времени или, как говорила порой г-жа де Тансен, настоящей провинциалкой.

Я вернулась домой с наступлением темноты. Горничная ждала меня внизу; она доложила, что г-жа де Парабер уже два часа сидит в моем кабинете и не желает уезжать, не повидавшись со мной. Услышав это, я упала с неба на землю, однако поспешила к маркизе.

Увидев меня, она вскрикнула:

— Наконец-то!.. Я приехала за вами.

— За мной!.. Зачем?

— Мы поедем ужинать.

— Это невозможно. Я устала и хочу лечь. Я провела весь день за городом и должна поспать.

— Как! За городом, совсем одна?

— Да, совсем одна.

— В этом наряде?.. Маркиза, вы шутите и скрываете от меня какую-то любовную интрижку.

— Нет, я уехала одна и вернулась одна; я гуляла на свежем воздухе в лесу возле Виль-д’Авре и повстречала там двух молодых людей; один из них — секретарь господина де Люина, а другой — друг Вольтера. Они застали меня грызущей цыпленка, которого мне никак не удавалось разрезать. Оба разделили со мной трапезу; мы поговорили и посмеялись — вот и все.

— Правда?

— Разумеется!

— В таком случае ничто не мешает вам отужинать у меня с Вольтером и д’Аржанталем; я предлагаю вам поехать на дружескую вечеринку. Вам нравится общество этих господ, и, по-моему, я делаю вам подлинный подарок, устраивая эту встречу.

— В другой раз.

— Нет, сегодня вечером.

— Мне придется одеваться?

— Напротив, вы и так очаровательны и произведете приятное впечатление; мы будем ужинать у меня в саду, в сельском павильоне. Вы одеты как пастушка, вам не хватает только посоха и баранов.

— А если приедут гости? — спросила я, постепенно сдаваясь.

— Никого не будет; мы запрем дверь.

— А как же господин регент?

— Господин регент! Я с ним больше не встречаюсь и не желаю его знать; не говорите мне о нем, это бессовестный человек; я хочу забыть то, о чем вы знаете, моя королева, я ищу забвения. О! Умоляю вас, не напоминайте мне о нем!

Маркиза так меня упрашивала и заклинала, что я уступила, и мы отправились к ней; я по-прежнему была в сельском наряде, слегка помятом после завтрака на траве и поездки в карете, а маркиза — в утреннем платье: впрочем, она была обворожительна и в постели, и в чепчике, и в короткой накидке.

Мы прибыли к г-же де Парабер в чрезвычайно веселом расположении духа. Сельский павильон в ее саду был поразительно красивым и изысканным. Стояла теплая чудная ночь; все вокруг благоухало, и редчайшие цветы служили обрамлением для наших лиц. Вольтер, появившийся чуть позже, так и застыл на пороге.

— Да это же просто рай! — воскликнул он.

— До или после грехопадения ангелов? — осведомилась маркиза.

— Накануне, — ответил философ с наигранной улыбкой, — они уже созрели для греха.

— Стало быть, у нас еще осталась надежда; это последнее утешение.

— Ах, сударыня, как я вам обязан за то, что вы удостоили меня такой неслыханной милости! Ужинать здесь, с вами, с госпожой дю Деффан, с господином д’Аржанталем! Это величайшее и столь сладостное блаженство, что ни у кого не хватит духу считать себя достойным этой чести.

Д’Аржанталь не заставил себя долго ждать, и нас пригласили к столу.

Что за ужин! Какие яства! Какое остроумие! Сколько блистательных изречений!

Поистине, нынешняя серьезность не может заставить нас забыть о той сумасбродной эпохе. Эта степенность во всем вызывает у меня досаду; по-моему, сегодня все томятся скукой, и нынешним ужинам далеко до того ужина. Впрочем, я была тогда молода!

В особенности блистал умом Вольтер. В ту пору никто не мог сравниться с ним веселостью. При всем том, как бы много ни говорили или писали об этом человеке за последние шестьдесят лет, никто не уделял внимания его юности. Его изображают не иначе как почтенным старцем либо родоначальником литературы этого века. Он вызывает большой интерес как философ и совсем немного — как просто человек. Я все время наблюдала за Вольтером и расскажу вам множество никому не известных подробностей.

Однажды г-жа де Парабер стала его поддразнивать, утверждая, что он никогда не был влюблен и никогда не изведает это чувство.

— Не бросайте мне вызов, сударыня; я способен доказать вам обратное.

— Это не ответ. В данном случае обо мне не может быть и речи.

— О ком же идет речь?

— О вас и ваших любовницах, если таковые имеются.

— Эх, сударыня, во Франции у всех есть любовницы, начиная с господина регента и кончая мной; это не так уж трудно.