Итак, жертва была принесена и с одной, и с другой стороны; возможно, для Аиссе это было труднее, чем для ее возлюбленного. Между тем шевалье был так подавлен и удручен, что на него было жалко смотреть. Его заботы простирались на все, что окружало больную, вплоть до ее собачонки Пати, чуявшей его издалека и возвещавшей о его приходе веселым лаем; вплоть до коровы, которая давала молоко и для которой он покупал сено. Ничто не могло сравниться с его страданиями, и нам постоянно приходилось его утешать; он надеялся спасти жизнь Аиссе, прибегнув к щедрости, и раздавал всем деньги: одному, чтобы тот выучил своего ребенка ремеслу, другой — на ленты и меховые воротники; это едва ли не граничило с безумием.
Мы спросили шевалье, зачем нужна подобная расточительность, на что он ответил:
— Чтобы все, кто окружает Аиссе, о ней заботились.
Невозможно себе представить эту скорбь, эти страдания и эти тщетные надежды. Когда настал день назначенной исповеди, шевалье удалился. Госпожа де Парабер куда-то увела г-жу де Ферриоль; между тем я отправилась в карете этой высокопоставленной греховодницы за отцом Бурсо; он с готовностью поспешил на зов и провел три часа у постели больной.
Священник приходил и на следующий день, и через день; г-жи де Ферриоль всякий раз не было дома; наконец, преподобный отец отпустил Аиссе грехи и в следующую субботу причастил ее. Мы все при этом присутствовали; шевалье хотел к нам присоединиться, но ему не позволили; он оставался в соседней комнате рядом со слугами и должен был подавать добрый пример другим.
Ни о ком еще не проливали столько слез! Аиссе была неземным созданием. Она причащалась перед смертью с ангельской кротостью и восторгом. Как только все ушли и мы остались в комнате одни вместе с отцом Бурсо, туда впустили безутешного д’Эди.
Он встал на колени у одра умирающей; казалось, что его сердце было готово разорваться. Аиссе протянула ему руку и сказала:
— Друг мой, я очень счастлива, я возродилась. Отныне я могу любить вас непорочной, святой любовью и люблю вас, люблю как никогда нежно, однако моя любовь уже не от мира сего. Я буду вас ждать.
— Аиссе! Моя дорогая Аиссе!
— Мы совершили тяжкие грехи; я раскаялась, покайтесь и вы. Когда меня не станет, ищите утешения у Бога, который никогда нас не предает. Он даст вам силы, как дал их мне. Не бросайте нашу дочь, которую я вам оставляю; вам одному достанется ее любовь, предназначенная и мне, и вам.
Шевалье задыхался от рыданий и не мог ничего сказать; он держал Аиссе за руку, орошая ее слезами и осыпая поцелуями, и не двигался с места, словно его пригвоздили.
— Ну вот, подруги мои, вы видите, как умирает та, которую Господь осенил своей благодатью; пусть мой пример пойдет вам впрок, — продолжала она, повернувшись к нам. — Благодарю вас за заботу, за дружбу; я буду молиться за всех вас.
Мы плакали навзрыд и не отходили от нашей подруги до самой ее смерти, равно как и д’Аржанталь с Пон-де-Велем, которым Аиссе также выказала чрезвычайно трогательные знаки своего расположения. Глядя на убитого горем шевалье, она произнесла под конец такие слова:
— Утешьтесь, друг мой; лучше видеть меня мертвой, чем страдающей от того, что мне довелось пережить с тех пор, как я должна была любить вас лишь наполовину.
Аиссе скончалась у нас на руках 13 марта 1733 года.
Шевалье едва не последовал за ней. Подобная безысходная скорбь встречается только у собак — люди, как правило, более черствы. В течение нескольких месяцев возлюбленный Аиссе был вне себя от горя и на протяжении нескольких лет пребывал в беспримерной печали. Единственным его утешением была дочь, которую он забрал из Санса и привез к себе домой. Она была столь же очаровательна и добродетельна, как ее мать. Шевалье удачно выдал ее замуж за виконта де Нантиа, дворянина из Перигора.
Затем он уехал в свой родовой замок Мейак и редко появлялся в нашем обществе.
Мне было искренне жаль д’Эди. Иногда он нас навещал и писал нам. После моей смерти в шкатулках найдется множество его писем. Они полны прелести и утонченности.
Я имела несчастье потерять его в 1761 году.
XLIII
Я обещала рассказать о себе, и вот пришло время сдержать свое слово. Затем мы перейдем к другой истории. Мне никоим образом не доставляет удовольствие привлекать к себе внимание, однако это необходимо, раз уж я взялась писать мемуары. Нам придется вернуться к Ларнажу и к тому, что последовало за нашей встречей; это продолжение заведет нас далеко.
После вечера, проведенного в Со, после того как я стала свидетельницей горя г-жи де Парабер и множества других событий, у меня некоторое время не было никаких известий о моем звездном друге. Он ждал, когда я его позову, и не мог превозмочь свою робость — для мужчины 7-7759 это серьезный недостаток, почти такой же страшный порок, как бедность. И то и другое сводят на нет все попытки преуспеть в жизни.
Однако на этот раз робость была обречена на поражение, и Ларнажу предстояло первым приблизиться к цели, которая впоследствии… Однако, если угодно, не будем забегать вперед.
Как-то раз мне уже с утра было скучно — я страдала этим недугом с ранних лет своей жизни. У меня возникло желание провести весь день в одиночестве за городом и быть ближе к природе, чтобы в тишине предаться раздумьям. Я прибегаю сейчас к модному ныне лексикону: «природа» и «раздумья» — два главных слова нашего времени. Руссо и другие философы ввели их в обращение; посмотрим или, точнее, другие посмотрят, куда все это нас заведет.
Итак, я решила посетить дом, выставленный на продажу в Виль-д’Авре, и поехала туда в сопровождении одного лишь чрезвычайно бестолкового слуги; я не собиралась ничего покупать, но мне нужны были какая-то цель и какой-то предлог для прогулки.
Стояла чудесная погода; я наняла экипаж, взяла с собой кое-какие съестные припасы, надела соответствующее платье и дала себе обещание приятнейшим образом провести время.
Прибыв в Виль-д’Авре, я оставила карету на постоялом дворе, где моего лакея усадили за стол для слуг; я же отказалась от угощения и отправилась осматривать окрестности; вскоре я углубилась в лес — с корзинкой в руке и с собачонкой, бежавшей впереди сквозь заросли; меня можно было принять за какую-то горожанку на отдыхе.
Клянусь вам, я прыгала, резвилась вместе с Амадисом, распевала всякие песенки, какие только помнила, и брела неведомо куда. Да и какое это имело значение?! Мне очень хотелось развеяться и забыть о неприятностях, порожденных придворной и столичной жизнью, и, подражая пастушкам, я собирала цветы. Вольтер, которому я рассказала о своей вылазке, посвятил мне по этому случаю прелестные стихи, но я по своей рассеянности потеряла их или, скорее, их у меня украли. Но хуже всего то, что, вопреки своему обыкновению, я не сняла с них копии.
После двухчасовой прогулки у меня разыгрался аппетит, и я вспомнила о взятых с собою съестных припасах. Я принялась искать красивое и чистое место с густой и мягкой травой — словом, там должно было быть все, что могло порадовать взор и доставить блаженство.
Все это я нашла рядом с ручьем, под сенью огромных дубов; мне приходят на память несколько строк из стихов великого человека; жаль, что я забыла остальные:
Спокойно, не спеша, журчащий тек ручей,
И берега его в тени густой дубравы Склоняли к отдыху, и сон сулили травы.[8]
Не помню, что было в стихах дальше, однако теперь вы имеете законченное представление об этой сцене.
Я открыла свою сумку и приступила к трапезе. Но все мои попытки разрезать холодного и весьма аппетитного цыпленка оказались тщетными. Дело в том, что я так и не научилась резать птицу. Господин дю Деффан страстно любил подобное занятие, и я против этого не возражала, а впоследствии славный Вьяр категорически не разрешал мне брать на себя такие заботы. Поэтому я была очень неловкой и посмеивалась над собой вслух. Амадис сидел напротив и не сводил с меня глаз, ожидая своей доли; вероятно, он мысленно потешался надо мной. Ах! Если бы мы могли знать, о чем думают собаки!
