Прошу Вас позаботиться о маленькой особе, которую Вы любите. Перенесите на нее приязнь, какую вы питаете ко мне. Станьте для нее тем, чем являетесь для бедной Аиссе; лишь бы знать, что она в Ваших руках, и я умру спокойно. Я хорошо Вас знаю, мой шевалье, знаю, чего Вы стоите и что собой представляете, и никто не воздаст Вам должное так, как я. Вот почему я надеюсь, что Вы услышите мою мольбу. Не приходите ко мне сегодня, не приходите завтра, приходите лишь тогда, когда Вы будете полностью в себе уверены. Ответьте мне после того, как все обдумаете, и сжальтесь над моими страданиями, которые были бы еще более нестерпимы, если бы Вы страдали вместе со мной».

Получив это письмо, г-н д’Эди сначала поспешил к своему близкому другу шевалье де Фруле, еще одному безупречному человеку, хотя и не столь очаровательному, как любовник Аиссе. Вольтер, как я уже говорила, списал с обоих этих идеальных шевалье своего Куси для «Аделаиды Дюгеклен». Затем молодые люди явились ко мне, и потрясенный д’Эди показал письмо, сказав:

— Ах, сударыня, посмотрите, что она мне пишет, и скажите, что это значит!

— Это дело рук женевской гостьи, — был мой ответ, — я уже давно этого опасалась. Что вы собираетесь предпринять?

— Он должен подчиниться воле своей подруги, сударыня, — заявил г-н де Фруле, — порядочному человеку не полагается принуждать женщину к тому, чего она не желает.

— Она передумает!

— Она не передумает, сударыня. Вы не знаете Аиссе так, как знаю ее я. Раз уж она отважилась такое написать, значит, решение ее окончательно. Наверное, бедняжка долго боролась с собой, вот почему она таяла на глазах. Теперь она смирилась.

— Что ж, шевалье, смиритесь и вы.

— Это меня убьет.

— Это убьет и вас, и ее, ибо я уверена, что Аиссе этого не переживет.

— Увы, сударыня, зачем причинять нам столько горя; неужели вы полагаете, что именно в этом заключается добродетель?

Мне нечего было ответить, и г-н де Фруле тоже промолчал.

На протяжении недели бедная Аиссе не желала встречаться с шевалье. По истечении этого срока ее верная Софи явилась ко мне вся в слезах и сказала, что госпоже очень плохо, что следует без предупреждения послать к ней шевалье, иначе она откажется его видеть, и что мадемуазель, несомненно, умрет, если не будут приняты меры к ее спасению.

Шевалье поспешил к Аиссе, и она поневоле его приняла; он встал перед ней на колени, расплакался и с удрученным видом стал умолять, чтобы она его не прогоняла. Аиссе была растрогана до глубины души, и на этот раз, как я и предполагала, г-жа де Каландрини снова просчиталась.

Однако в тот самый день Аиссе получила смертельный удар; постоянная борьба, которая шла между ее сердцем, разумом и совестью — словом, между всеми ее чувствами, — стала невыносимой. Больная окончательно слегла; ее грудь и внутренности были поражены, и, в конце концов, она смогла питаться одним лишь молоком, хотя оно не приносило ей никакой пользы. Поведение Аиссе становилось невыносимым; больная сама не знала, чего хотела: она то прогоняла несчастного молодого человека, то вновь его призывала; она молилась, плакала и так мучилась, что порой кричала, как роженица. Всем было ее жаль. Ее страдания причиняли боль нам самим.

Затем случилось то, что нельзя было предвидеть; Бог, желавший призвать Аиссе к себе, выбрал в качестве своего орудия особу, наименее пригодную для этой миссии.

Госпожа де Парабер вознамерилась заставить больную исповедаться. Она не раз об этом говорила, заявляя, что если Аиссе согласится, то ей станет гораздо спокойнее. Когда я выразила недоумение по поводу того, что маркиза решила превратиться в проповедника, она сказала:

— Послушайте, вот что побудило меня к этому. Одна моя тетушка удалилась в монастырь Магдалины Тренельской, но не для того, чтобы принимать там господина д’Аржансона с монахинями, а чтобы действительно посвятить себя Богу. Тетушка позвала меня к себе, и я туда поехала; она собиралась меня поучать. Мне совсем не хотелось слушать ее нравоучения, но я увидела женщину, которая прежде круглый год страдала от пяти-шести недугов, женщину, на которой не было живого места, развалину, которую мучили дети и изводил муж, дважды или трижды покушавшийся на ее жизнь, когда она была молода; теперь я увидела эту женщину спокойной, довольной и счастливой, воздающей хвалу Богу и возлагающей на него все свои надежды; она была столь смиренной и несла свой крест так достойно, что я тотчас же вспомнила о бедной Аиссе, которую очень люблю. Пусть Аиссе обратит свои помыслы к Богу, и она исцелится.

— Ах! Я отнюдь не возражаю! — отвечала больная. — Но прежде надо окончательно распрощаться с шевалье, и он должен с этим согласиться. Теперь это не составит для него никакого труда, ведь я превратилась в мерзкое пугало.

— Во-первых, вы не пугало, моя королева, а кроме того, вы исцелитесь, вы снова станете красивой, и ему будет очень трудно решиться на такое.

— Госпожа де Парабер права, — продолжала я, — но это не должно вас останавливать; поступайте как вам будет лучше и не думайте об остальном. Господь Бог не настолько привередлив, как люди, я в этом уверена; он видит то, о чем они даже не подозревают. Если вам нужен духовник, я приведу к вам одного превосходного священника, своего знакомого — отца Бурсо; это умный человек, и он понимает женщин.

— Я согласна. Но как нам отделаться от госпожи де Ферриоль? Если она или госпожа де Тансен узнают о наших планах, вокруг меня начнут плести столько интриг, что у нас не хватит времени давать к ним поводы. Госпожа де Ферриоль заставила бы меня обратиться к духовнику-молинисту, а госпожа де Тансен, которая меня ненавидит, ухитрилась бы опорочить этот поступок, вполне естественный для умирающей. Давайте не будем никому ничего говорить. Сегодня вечером я напишу шевалье, сообщу о наших замыслах и заручусь его согласием — я не хочу ничего от него скрывать.

В самом деле, Аиссе написала своему другу несколько строк, напоминая ему о своем предыдущем письме и первоначальном решении. Ее записка затерялась, но сохранился ответ шевалье, и вы можете составить собственное мнение об этих совершенных любовниках.

«Ваше письмо, моя дорогая Аиссе, не столько огорчило меня, сколько растрогало: оно кажется искренним и от него веет целомудрием, перед которым я не могу устоять.

Я ни на что не жалуюсь, так как Вы обещаете вечно меня любить. Признаться, Ваши принципы мне чужды, но, слава Богу, я пока далек от желания обращать кого-либо в свою веру и считаю, что каждый вправе поступать согласно велениям собственной совести. Будьте спокойны, будьте счастливы, моя дорогая Аиссе, неважно какой ценой; я считаю, что приемлемы любые средства, лишь бы они не изгнали меня из Вашего сердца. Мое поведение докажет Вам, что я достоин Вашего расположения. О! Почему бы Вам не любить меня, ведь меня пленяют в Вас прежде всего Ваша искренность и чистота Вашей души. Я говорил Вам это тысячу раз, и Вы еще убедитесь, что я Вас не обманываю; справедливо ли ждать от меня доказательств в виде поступков у чтобы поверить моим словам? Разве Вы не знаете меня достаточно хорошо, чтобы возыметь ко мне то доверие, которое всегда внушает искренность людям у способным ее почувствовать? Будьте уверены, моя дорогая Аиссе, что отныне я стану любить Вас так нежно, как это только возможно, и столь безупречно, как Вы только можете желать. А главное, поверьте, что я еще меньше, чем Вы, склонен когда-либо связать себя другим обязательством. Я полагаю, что ничто не должно омрачать моего счастья, пока Вы позволите мне Вас видеть и надеяться, что Вы считаете меня самым преданным Вам в мире человеком. Я увижу Вас завтра и сам вручу это письмо. Я предпочел написать Вам, а не сказать это на словах, так как знаю, что не смогу сохранить хладнокровие, говоря с Вами о своих чувствах. Я еще слишком остро все ощущаю, а хочу быть лишь тем, кем Вы желаете меня видеть; раз уж Вы так решили, достаточно будет заверить Вас в моей покорности и неизменной преданности, какими бы узкими рамками Вы ни стремились ее ограничить, и не показывать слез, которые я не в силах сдержать, но скрываю это, ибо Вы заверили меня, что всегда будете моим другом. Смею на это надеяться, моя дорогая Аиссе, не только потому, что мне известна Ваша искренность, но и потому, что я убежден: столь нежное, верное и трепетное чувство, как то, что я к Вам питаю, должно найти отзвук в Вашем сердце».