— Не говорите мне о Мадемуазель, — ответил старик, напуская на себя сокрушенный вид, — это вечная скорбь моего сердца.
— А другие? А госпожа Монако? Та самая госпожа Монако, что преподнесла нам этого нелепого герцога де Валантинуа, над которым мы столько смеялись, не считая ее досточтимого отца, нелепого в высшей степени, о чем княгиня знала как никто другой. Что представляла собой эта прославленная княгиня Монако? Видите ли вы здесь кого-нибудь, кто ее напоминает?
Мне никогда не забыть улыбки, с которой г-н де Лозен окинул нас, окружавших его дам, взглядом.
Это была подлинная насмешка.
— Все вы, сударыни, в некотором роде на нее похожи, но ни у одной из вас нет с ней ничего общего ни в облике, ни в манерах. Нравы моей молодости не могут сравниться с вашими. Мы иначе веселились; у нас были те же цели, но другие средства; внешне мы были величавее и серьезнее; в своем кругу мы давали себе волю, но на людях соблюдали благопристойность. Простите меня за эти слова, мы в большей степени были вельможами и никогда не утрачивали блеска славы Никеи, желая, чтобы нами любовались. По-моему, так было лучше, тем более что веселья от этого не убывало.
Что сказал бы г-н де Лозен, если бы ему довелось увидеть нынешних молодых господ, благородных дам и удручающий упадок дворянства, не говоря о будущем, приберегающем для нас еще столько других падений!
XVI
Я молчала, будучи в смущении; я жаждала слушать других и приобщиться к царившему здесь духу, к которому мой ум относился с таким восхищением и стремился с давних пор. Между тем господин регент был очень любезен, обходителен и держался со мной куда более почтительно, чем с прочими дамами, которых он слишком хорошо знал. Однако ничто в его манерах и речах не указывало тогда на то, чему суждено было впоследствии случиться. Возможно, нас окружали опасные свидетели. Я забыла о муже, родственнице и ожидавших меня неприятностях. Но, когда пришла пора возвращаться домой, все это всплыло в моей памяти, и я испугалась. Я не сказала бы о своем страхе, если бы г-жа де Парабер не заметила, что я стала серьезной, и не обратила на это внимание господина герцога Орлеанского.
— Малышка дрожит, — произнесла маркиза со смехом, — ее пугает встреча с разъяренной родней; если вы, ваше высочество, ее не успокоите и, главное, не защитите, мы ее больше не увидим.
— Стало быть, господин дю Деффан очень грозный муж?
— Господи! Монсеньер, он совсем не грозен; через несколько месяцев, несколько недель, а то и несколько дней маркиза о нем забудет; вам не понять, почему она так боязлива, ведь ваш Дюбуа предоставил вам свободу прежде, чем вы достигли сознательного возраста! Словом… чтобы дама не страшилась больше мужа, надо, чтобы она не опасалась себя, надо, чтобы она избавилась от угрызений совести пансионерки, а это происходит не сразу. Сегодня вечером малышка не совершала дурных поступков, не так ли? Что ж, стало быть, когда она вскоре окажется в супружеском доме, не сердце, а совесть ее будет охвачена трепетом. Вы смеетесь, ваша совесть не трепещет, как и ваше сердце, но мы, мы же молоды!
— Вы, маркиза?! У вас еще остались сердце и совесть? Разве вы не избавились от этого старого хлама?
Господин герцог Орлеанский был хороший человек; он невольно терзался сомнениями в таких случаях, когда подобные ему люди не испытывали никакого смущения; однако, как говорил Людовик XIV, он был бахвалом, выставлявшим напоказ свои пороки и приписывавшим себе те, каких у него не было. Госпожа де Парабер не согласилась с выраженным в столь резкой форме обвинением и прошептала на ухо принцу нечто язвительное, над чем он не решился смеяться. Затем регент повернулся к г-ну де Лозену и сделал ему знак приблизиться.
— Сударь, — сказал он, — вы самый почтенный человек в этом обществе.
— Вы так считаете, монсеньер? В таком случае мне досадно за это общество и неловко за свою персону.
— Потрудитесь проводить от моего имени госпожу маркизу дю Деффан домой и соблаговолите передать господину дю Деффану, что я жду его завтра после регентского совета.
— Не примину это сделать, монсеньер, в качестве самого почтенного члена общества. Это ваши последние распоряжения?
— Вы знаете, что следует говорить в подобном случае возмущенному мужу? Я не взялся бы учить вас тому, чем вы так давно овладели на собственном опыте.
— Слишком давно, увы! Вот почему это так хорошо мне известно. Сударыня, мы отправляемся, когда вам будет угодно, — прибавил герцог, кланяясь мне с видом, в котором проглядывал Версаль в славную пору его величия.
Мы ушли, вооружившись наставлениями принца и г-жи де Парабер и, в конечном счете, всех собравшихся. Я села в великолепную карету герцога, по-прежнему жившего на широкую ногу, и мы покатили по городским улицам — с факелами, в окружении лакеев на лошадях и пажей; в пять часов утра (представьте себе, было уже светло) мы подъехали к дому бедной г-жи де Сивето и стали громко стучать; дама проснулась и стала креститься, не понимая, кто ломится в ее дверь.
Нам открыл один из слуг; он спросил, не дозор ли это и не ищем ли мы кого-нибудь в доме, клянясь всеми святыми угодниками, что готов повиноваться, над чем г-н де Лозен долго смеялся:
— Я всего лишь должен приказать следующее: безотлагательно разбудите господина дю Деффана, с которым мне надо поговорить от лица ее королевского высочества.
Слуга убежал, подтягивая на ходу поспешно надетые штаны; мы вошли в дом; г-н де Лозен торжественно вел меня за руку, словно мы собирались танцевать менуэт. Я не сопротивлялась, так как обещала ни в чем ему не противоречить. Мы прошли в нижнюю гостиную, от которой разило плесенью и ханжеством — подобный запах присущ монастырям, а в особенности благочестивым особам, изливающим на мир свое презрение. Герцог это заметил, а также прибавил, что по одному лишь аромату этой комнаты он заранее знает, что ему следует говорить.
— Для таких людей существует только один язык, и я с ранних лет научился на нем изъясняться. Не волнуйтесь, сударыня, вы будете мной довольны.
Мой муж вошел и посмотрел на меня исподлобья; заметив этот взгляд, Лозен встал между нами и внезапно напустил на себя внушительный вид церковного старосты. При виде этого старого вельможи, увешанного орденскими знаками и лентами, а также моей смиренной фигуры в тщательно запахнутой накидке неистовые опасения г-на дю Деффана поутихли. Маркиз низко поклонился герцогу и жестом приказал лакею придвинуть к нам кресла; едва лишь он открыл рот, чтобы спросить, что нам угодно, как г-н де Лозен тут же пресек его попытку заговорить первым:
— Сударь, госпожа дю Деффан прибыла из Пале-Рояля.
— Я это знаю, сударь, — сухо ответил мой муж.
— Ее королевское высочество Мадам поручила мне доставить маркизу домой.
— Мадам!.. Как! Мадам ужинает в Пале-Рояле?
— Где же ей еще ужинать, сударь, раз она там живет?
Довод был превосходным; маркиз широко раскрыл глаза и не произнес ни слова.
— Мадам не отпускала от себя госпожу дю Деффан до последнего момента; она от нее без ума и желает часто с ней встречаться, но встречаться наедине, и все из-за маршальши де Клерамбо, ревниво относящейся к фавориткам Мадам. Ее королевское высочество говорила о вас своему досточтимому сыну; она добилась для вас аудиенции, и вас примут сегодня после совета.
Господин дю Деффан был потрясен этими церемониями и милостями; у него не возникло даже тени сомнения, и г-н де Лозен ловко продолжал обманывать его. Мне же было стыдно, и я чувствовала себя неудобно; решив положить этому конец, я встала, сослалась на мучившую меня усталость, сделала реверанс и удалилась в свою комнату.
Мне рассказали, что г-н дю Деффан наговорил множество глупостей Лозену, пребывающему в восторге от того, что в эту минуту происходило, и радующемуся возможности поймать такую дичь, столь легкую для него, чья репутация по этой части установилась еще шестьдесят лет тому назад. Они расстались наилучшими друзьями, и гнев моего мужа прошел; он лелеял самые радужные надежды относительно своего будущего и своих честолюбивых чаяний. Провожая гостя до передней, г-н дю Деффан в заключение сказал:
