Дюкло был, несомненно, умным человеком и, что еще более несомненно, разносторонне образованным, но он был дрянным господином, по выражению Пои-де-Веля. Злой, завистливый, желчный, каверзный и неуживчивый, он всех ссорил и никогда не был никем доволен. Вес это читалось в его глазах, а его уста, казалось, брызгали хулой; он высмеивал то, что шло вразрез с его привычками или интересами, и обливал великих людей грязью, досадуя, что не может с ними сравняться.
Тем не менее он был обласкан двором; вес оказывали Дюкло услуги, что не мешало ему быть врагом тех, от кого он это добро получил. У него было змеиная натура: холодная, подлая и ядовитая; я всегда терпеть не могла этого человека. Он платил мне тем же и вздумал отзываться обо мне в очень странной манере, полагая, что тем самым сильно меня уязвляет. Поскольку я отказывалась его принимать, он не признавал мой салон и голосом, похожим на звук сломанной трещотки, говорил:
— Знаете ли вы н е к у ю госпожу дю Деффан, у которой собираются какие-то дворянчики и бездарные писаки?
Этими дворянчиками были сливки французской знати, а бездарностями — Вольтер, д’Аламбер, Монтескьё и другие.
Не взыщите!
Что касается маркиза де Сен-Ламбера, то он был и по сей день остается военным на ниве словесности и, безусловно, умным и порядочным человеком. Его очень любили дамы, свидетельством чего стали г-жа дю Шатле и г-жа д’Удето, не считая прочих. Маркиз написал поэму «Времена года» и множество длинных и коротких стихов, на которые он не скупился. Он был своим человеком при дворе в Люневиле и особенно хорошо ладил с г-жой дю Шатле, любовником которой ему удалось стать под носом у Вольтера и которая вздумала в сорок четыре года родить от него малютку!
Я никогда не забуду, как наш великий человек сообщил мне эту новость в первый раз, когда я его встретила после смерти Эмилии.
— Ах, сударыня, — сказал он. — Приезжайте разделить со мной горе; я потерял нашу прославленную подругу. Я в отчаянии, я безутешен!
Я прекрасно, лучше чем кто-либо, знала, как Вольтер устал от этой дамы, изводившей его своими капризами. Тем не менее, похоже, его скорбь была искренней, и он горько плакал.
— Вы знаете причину смерти Эмилии, — прибавил он, — вам известно, что этот дикарь, этот зверь вместе со своим чудовищным ребенком убил ее!
— Увы! Да, — отвечала я с серьезным видом, — этот Сен-Ламбер забыл, что муза, что Урания никогда не годилась на роль кормящей матери.
Вольтер посмотрел на меня, не зная, шучу я или это поэтический образ, подсказанный обстоятельствами. Видя участливое выражение моего лица, он поверил в мою искренность.
— Вы верно говорите, да, вы верно говорите, сударыня; а этот дуралей еще считает себя поэтом! Стало быть, он не иначе как парнасский осел.
В этих словах, очевидно, был намек на «Орлеанскую девственницу». В тот момент, когда он вконец впал в гнев и отчаяние, вошел Пон-де-Вель; он прочитал нам один из тех игривых рассказов, к которым у него было пристрастие. Вольтер тут же забыл об осле, о своей подруге, о своих сожалениях и принялся громко хохотать. Таков был этот человек, которого я знала на протяжении шестидесяти лет.
Теперь вернемся к ужину г-жи д’Эпине и к беседе, которую там вели.
После множества всяких разговоров речь зашла о целомудрии и голосе природы.
— Только природа права, — заметил Дюкло.
— Да, если вы ее не испортили; тем не менее она с давних пор трудилась над тем, что называют целомудрием.
— Но не над тем, что именуют этим словом в наши дни, в нашей среде. Существуют дикие народы, у которых женщины ходят голыми, и, тем не менее, они этого не стыдятся.
— Говорите сколько угодно, Дюкло, но я считаю, что в человеке есть ростки целомудрия.
— Я тоже так думаю, — сказал Сен-Ламбер, — и они развились благодаря времени, чистоте нравов, страху перед ревностью и многим другим обстоятельствам.
— А затем и воспитание приложило руку к тем возвышенным добродетелям, что именуются манерами.
— Господин Дюкло, были времена, когда наши праотцы ходили голыми, как сейчас дикари, — это не подлежит сомнению.
— Да, мой принц, все вперемешку: жирные, пузатые, толстощекие, невинные и веселые… Давайте выпьем.
— Нет сомнений, что это платье, которое везде ко двору, единственное, данное нам природой, — продолжала мадемуазель Кино.
— Будь проклят тот, кто первым додумался напялить на себя одежду вроде той, что мы носим.
— То был какой-нибудь гнусный горбатый карлик, тощий и безобразный, ибо человек не станет таиться, если он хорош собой.
— Мадемуазель, хорош человек или нет, он не стыдится самого себя.
— Господин маркиз, я с вами согласен. Ей-Богу, когда меня никто не видит, я нисколько не краснею.
— Как и тогда, когда на вас смотрят. Вот так пример для сравнения: стыдливость Дюкло!
— Право, он не хуже любого другого. Бьюсь об заклад, что среди вас нет ни одного, кто в страшную жару не сбрасывает с себя все одеяла на пол одним движением ноги. И тут уж прощай, целомудрие, прекрасная добродетель, которую по утрам пристегивают к себе булавками.
— Многие добродетели — чистейшие выдумки.
— Мой принц, только всеобщая нравственность нерушима и священна.
— Короче, господа, это указ на все времена о наслаждении, нужде и страдании. Однако вначале, если вернуться к нашим баранам, то есть, к одежде, которой они нас обеспечивают, люди одевались потому, что им было холодно.
— А почему не из чувства стыда? — спросила г-жа д’Эпине.
— Стыда перед чем? Перед тем, что мы собой представляем? Что такое стыд? — осведомился Дюкло.
— Могу вам пояснить, что я под этим понимаю, лишь сказав, что не нравлюсь себе всякий раз, когда стыжусь. В такие минуты я испытываю… тягу к одиночеству и потребность спрятаться.
— А вот я не таков, я признаюсь во всех своих недостатках.
— Когда видите, что их все равно нельзя утаить, милый Дюкло.
— Полноте! При желании все всегда можно утаить.
— Ах, господа! — вскричал Сен-Ламбер. — Природа! Разве это не самая прекрасная, не самая несравненная из владычиц? Разве не следует прислушиваться к ее голосу, когда она взывает к нам, и воздавать ей должное всеми нашими влечениями и наслаждениями? Почему же в таком случае молодой человек и девушка скрывают свою любовь? Почему самая восхитительная из всех человеческих связей не является самой почитаемой? Почему священники и друзья новобрачных не ведут их к брачному ложу на лоне природы? Дивные ароматы витали бы вокруг этого храма Гименея, там слышалась бы необычайно приятная музыка, исполнялись бы чувственные и величественные гимны во славу богов, призываемых во имя человека, которому предстоит родиться. В таком случае молодая супруга не предавалась бы жалким боязливым мыслям, исторгающим у нее нелепые и смешные слезы, а преисполнялась бы сознанием величия этого божественного акта… Представьте себе это зрелище.
— Бесподобно, великолепно! Это достойно Анакреонта и Пиндара! Это подлинная поэма!
— Черт побери! Будь это так, я бы каждый день ходил на свадьбу.
Затем они принялись бесконечно долго обсуждать невероятные непристойности, которые я, разумеется, не стану здесь пересказывать. Для этой своры философов не было ничего святого. Особенно для Дюкло — вот уж циник так циник!
— Желание сродни жажде обладания, — продолжал он, — страстно влюбленный мужчина похищает женщину, подобно тому, как собака выкрадывает кость и носит ее в зубах, пока не сможет съесть ее в каком-нибудь уголке. Как я уже говорил, ревность — это источник целомудрия.
Они продолжали вести разговоры в том же духе всю ночь. Вот что это за общество, вот во что оно превратилось: пустословное и продажное, оно ищет в природе оправдания собственных прегрешений и старается проявлять ум, лишь выставляя свой педантизм. В пору моей молодости все было иначе. В эпоху Регентства разврат был веселым, забавным и не нудным: ему не нужно было искать оправдания. Ныне все грешат с серьезным видом и развратничают, скучая; прежде чем совершить грех, его предваряют рассуждениями, словно парламентские указы; это полный упадок нравов, и те, кто будет жить после нас, увидят еще и не такое!
