В то время Мармонтель прилежно ездил в гости к г-же Аранк (поэтому я так хорошо обо всем осведомлена), к Клерон и к г-же Дени, племяннице Вольтера. Госпожа Дени питала к философу определенную слабость, которую он не разделял, причем, как мне кажется, без всякого труда: выбор между ней и мадемуазель Наварр не вызывал никаких сомнений. Ветреник утаил свой отъезд от всех, и никто не знал, где его искать.

Мармонтель наслаждался упоительным романом со своей любовницей, но в их уединении оказалось множество неприятных сторон, о чем он впоследствии рассказывал. Девица, взявшая его в любовники от нечего делать, для развлечения, отчаянно скучала с этим занудой; она обращалась с ним как с игрушкой и в конце концов стала устраивать ему всевозможные сцены, изводя его постоянными недомоганиями, нервными припадками и капризами; они то штурмовали какие-то стены, невзирая на бдительность часовых, едва не ломая себе шею и становясь живыми мишенями, то получали письма от каких-то мнимых ревнивцев; испытаниям и неведомым болезням, грозившим свести красавицу в могилу, не было конца; словом, то был настоящий роман, эпизоды которого сочиняла мадемуазель Наварр, изо всех сил стараясь затем воплотить их в жизнь, чтобы развлечь себя, а заодно и своего любовника как можно более разнообразными ощущениями. Бедный поэт терял от этого разум и здоровье.

Однако она придумала еще кое-что получше. Ее отец был торговцем в Брюсселе; он уже давно смирился со слишком вольным поведением своей дочери и настолько махнул на нее рукой, что отправил ее в Шампань, чтобы она улаживала там его дела, которыми он не мог заниматься издалека.

Мадемуазель Наварр вынудила отца написать гневное письмо, в котором он грозил красотке и ее спутнику своим проклятием и всяческими бедами, если они не образумятся и не искупят свою вину перед опозоренным ими именем единственным способом, который он хочет и может от них потребовать.

Мармонтель пришел в страшное замешательство. Никому не могло прийти в голову жениться на мадемуазель Наварр, а ее любовнику тем более, ибо тогда он вряд ли был бы в состоянии ее удержать.

Поэт наотрез отказался от этого брака, приводя самые благовидные причины и мотивы, подобно судьям, когда они выносят смущающий их приговор. Мадемуазель Наварр разыграла очередную сцену: у нее не было ни малейшего желания выходить замуж за ничтожного рифмоплета без гроша за душой, поставить таким образом крест на всех надеждах и в столь раннем возрасте завершить свои похождения. Однако самолюбие ее было задето, и она решила развлечь себя местью.

И вот в одну из тех минут, когда человек думает только о том, что он делает и что он видит, она принялась кричать как бы в порыве страсти:

— Ах, мой милый Бетези!

То было имя ревнивого любовника, чьи письма внушали Мармонтелю сильное беспокойство. Вообразите, как его это порадовало!

Услышав такое, поэт словно обезумел, выбежал из комнаты, созвал слуг, приказал заложить карету и объявил, что желает немедленно уехать; затем он заперся в своей комнате. Убитая горем принцесса явилась с растрепанными волосами к возлюбленному, принялась кататься по полу и клясться, что если он не откроет дверь, то она разобьет себе о нее голову; поэт любил ее и потому открыл дверь. За этим последовала великолепнейшая сцена отчаяния, какую не часто можно увидеть даже в театре. Мадемуазель Наварр стояла на коленях перед Мармонтелем и просила у него прощения, клянясь, что на нее нашло затмение и она не то хотела сказать. Несчастному было суждено испытать острейшие и разнообразнейшие чувства, прежде чем ему даровали безграничное счастье, предоставив возможность простить грешницу.

То была вершина романа; красотка исчерпала все свои средства; несколько дней спустя она отпустила любовника и уехала в Брюссель. Поэт вернулся в Париж; они договорились встретиться, причем очень скоро, а до того времени должны были переписываться, и им следовало начать это делать немедленно. Письма следовали одно за другим, сначала очень нежные, затем очень холодные со стороны девицы, а потом она вообще перестала писать.

Мармонтель впал в уныние и предался всевозможным опасениям: он представлял себе, что его красавица заболела, попала в тюрьму, подверглась гонениям — ему приходило в голову что угодно, кроме того, что она могла ему изменить. Как можно обвинять столь безупречную особу? Однажды вечером в фойе Комеди-Франсез маркиз де Бранкас-Серест рассказал, что он недавно вернулся из Брюсселя. Мадемуазель Клерон тотчас же осведомилась, видел ли он там мадемуазель Наварр.

— Да, конечно, я ее видел, и она как никогда блистательна. Теперь эта особа приковала к своей колеснице шевалье де Мирабо: он ее боготворит и ничего кроме нее не видит.

Хотя мадемуазель Клерон уже не очень интересовалась брошенным поэтом, его несчастье отнюдь не вызывало у нее сожаления: женщинам нравится, когда за них мстят, особенно когда они сами же и виноваты.

Как только Мармонтель услышал это страшное известие, у него хватило духу лишь на что, чтобы уйти и поспешить домой, где он упал на кровать еле живой, в сильнейшей горячке.

Больше месяца бедняга провел в постели, не приглашая к себе никого из друзей; напротив, он велел говорить, что его нет, чтобы ему не мешали горевать. Этот роман наделал в Париже много шуму, о нем много говорили, и аббат де Латтеньян сочинил стихотворное послание мадемуазель Наварр, которое читали на собраниях литераторов. Нам не терпелось узнать, чем все это закончится.

XX

Итак, Мармонтель страдал дома в одиночестве, как вдруг однажды утром к нему в комнату поднялся привратник и сказал, что некий молодой человек, прибывший из Брюсселя, наотрез отказывается уходить, не повидав его. Волшебное слово «Брюссель» заставило философа открыть глаза, и он велел впустить посетителя.

То был красивый, совершенно незнакомый ему молодой человек с манерами дворянина; учтиво поклонившись поэту и не дожидаясь его вопросов, он произнес:

— Сударь, я шевалье де Мирабо.

Мармонтель едва не рухнул навзничь в проход за кроватью. Его соперник здесь, какая наглость! От этого бедняга лишился дара речи, хотя обычно такое ему было свойственно менее всего.

— Мое появление в вашем доме может показаться очень странным, я это сознаю, но я был другом вашего друга, покойного маркиза де Вовенарга, и я любовник мадемуазель Наварр.

— Сударь! — воскликнул Мармонтель, посчитав это заявление оскорблением.

— Немного терпения, сударь!.. Мадемуазель Наварр относится к вам с таким уважением и такой приязнью, что порой это вызывает у меня ревность. Перед моим отъездом из Брюсселя она взяла с меня слово, что я увижусь с вами и сумею добиться чести стать одним из ваших друзей.

Поэт успел тем временем прийти в себя; он рассудил, что будет выглядеть глупо, если станет набивать себе цену, и смягчился, если не вполне, то хотя бы отчасти; он радушно принял соперника и принялся его расхваливать, что повлекло за собой довольно долгую и очень приятную для обоих беседу.

Наконец шевалье встал и достал из кармана сверток, перевязанный, как положено, узкой розовой лентой.

— Сударь, — сказал он, — вот что мне поручили вам передать; это ваши письма, я их прочел, и они делают вам честь, но, поскольку мадемуазель Наварр желает получить свои письма обратно, она не смеет хранить ваши, несмотря на то что ей очень этого хочется; посему она поручила мне вам их вернуть.

Мармонтель попросил у шевалье уведомляющее письмо и, когда тот ответил, что у него ничего нет, сказал:

— В таком случае, сударь, хотя я всецело вам доверяю, я не могу отдать письма, однако есть способ все уладить, вы сейчас увидите.

Он взял сверток с розовой лентой, достал из письменного стола тщательно спрятанные благоухающие листы, показал своему преемнику почерк, дабы он убедился в их подлинности, и бросил все в огонь, с сожалением глядя, как огонь пожирает бумагу.

Шевалье счел поступок соперника великолепным, осыпал его комплиментами и ушел.