Эта женщина задавала работу своей голове, забивая ее всяким вздором; и вот она влюбляется в Фонтенеля, которого никогда не видела. Надо жить обособленной жизнью в деревне, чтобы иметь подобные фантазии!

Маркиза не придумала ничего лучше как написать кумиру, не подписывая письмо и умоляя ответить; она дала ему адрес своей кормилицы, в которой была уверена. Фонтенель ответил, восхищенный посланием, которое было превосходно написано, и попросил свою поклонницу переписываться с ним и впредь, что она не преминула сделать. Их почтовая связь продолжалась непрерывно и была очень активной; маркиз при всей своей ревности ни о чем не догадывался. Да и кто мог бы такое вообразить?

Два-три месяца спустя писем оказалось уже недостаточно; оба признались друг другу в любви, и это чувство было взаимным; влюбленные решили встретиться.

Но как это было сделать? Фонтенель не колебался; он переоделся коробейником, явился однажды вечером в замок и попросил его приютить. Дом был открыт для людей такого рода, которых хозяин не опасался; никого другого не пускали даже на порог. Торговец попросил оказать ему любезность и представить его госпоже, чтобы он мог предложить ей свой товар; разумеется, такая возможность была ему предоставлена. Маркиза не было дома: обманщику несказанно посчастливилось.

Кормилица-наперсница идет к влюбленному и впускает его к хозяйке; он бросает свой короб, падает к ногам маркизы, обращается к ней еще более красноречиво, чем в письмах, и на словах добивается тех же признаний и обещаний, какие уже были получены им прежде на бумаге.

То были минуты восторга и любовного порыва со всем, что из этого следует, но вот внезапно слышится конский топот: возвращается муж! Что делать с кавалером? Фонтенеля хотят выпроводить, но вместо этого запирают в кладовой без окон и дверей, за исключением одного выхода, ведущего в спальню его возлюбленной; к тому же все забывают о коробе!

Муж приходит, как обычно подозрительно озирается по сторонам и видит, что жена в смятении, кормилица тоже; ревнивец выходит из себя. Маркиза настолько растерялась, что не могла сказать ни слова, хотя муж допрашивал ее с пристрастием. Кормилица сохранила присутствие духа в большей степени и помогла хозяйке выйти из положения.

Женщина встала на колени и принялась кричать, что она одна виновата, и гнев хозяина должен обрушиться на ее голову, а не на ее дорогое дитя. Затем, не переставая лить слезы и причитать, она призналась, что, несмотря на строгий запрет господина маркиза, впустила коробейника, и, в ту минуту, когда хозяин вошел, они как раз собирались выбрать всякие безделушки и страх перед его гневом довел их до того состоянии, в каком они теперь находились.

Это объяснение не вполне удовлетворило ревнивца, но немного успокоило его; он стал задавать вопросы, и тем временем обе женщины успели прийти в себя. Куда подевался коробейник? Что ему было нужно? Как он выглядел? Женщины на все ответили и в конце концов рискнули показать Фонтенеля.

— За кого меня примет этот человек, сударыня? Вы ставите мою репутацию на карту. Впрочем, я очень рад был бы узнать, что лежит в этом коробе. Зовите вашего коробейника.

Фонтенеля извлекли из кладовой. К счастью, он все слышал; к счастью, он был очень умен и превосходно умел притворяться; к счастью, самое главное, что его короб был настоящим. Мнимый торговец вошел с непринужденным видом, объявил, что он нормандец (это было правдой, и его выговор это подтверждал), наговорил целый ворох поразительных небылиц и под конец выложил свой товар, расхваливая каждую вещь, подобно купцам в лавочках Дворца правосудия. Писатель отлично сыграл свою роль; муж был обманут и купил у него разные побрякушки; хуже того — он за них заплатил. Над этим потом долго смеялись.

Таким образом Фонтенель встречался с дамой в течение двух-трех лет, не менее двадцати раз в год, невзирая на опасности и облачаясь во всевозможные одежды. Как-то раз он просидел два дня в той же самой кладовой и его вытащили оттуда полуживым от холода. В другой раз, когда она находилась в беседке, ему удалось лишь поцеловать ей руку, в то время как муж говорил с ней снаружи. В итоге они только сильнее любили друг друга.

Их связь привела к беременности маркизы; это пришлось скрывать; однако все закончилось благополучно благодаря одному услужливому медику; маркиза притворилась больной, и врач уложил ее в постель на четыре-пять месяцев. Над ней все время витала угроза смерти. Если бы муж догадался, что происходит, он несомненно убил бы изменницу: то был дворянин старого закала, из тех, что не шутят, когда дело касается чести, и в таких случаях долго не раздумывают.

Родившуюся девочку поместили в монастырь сразу же после ее рождения; одна из монахинь, подруга матери, взяла на себя заботу о малышке и воспитала ее. Дочь маркизы никогда не покидала эту обитель, и там я с ней и познакомилась. Фонтенель часто навещал девочку и не скрывал, что он ее отец; но ни она, ни кто-либо другой никогда не слышали имени маркизы. Он называл ее не иначе как «эта С***», прибавляя, что у нее другой инициал. Тайна строго сохранялась. Дама эта умерла молодой и так никогда и не видела своей дочери.

Девушку звали сестра Жозефина; она не отличалась красотой, но была столь же умна, как ее отец, и мне редко приходилось встречать более интересную собеседницу. Аббатиса и монахини относились к ней с большим уважением. Она приобрела еще больше влияния благодаря дружбе с молодой принцессой, о которой мы сейчас поговорим, если вам угодно, и которая была особой совершенно другого рода.

XVIII

Госпожа герцогиня Беррийская, как известно, родила дочь от своего состоявшегося на самом деле брака с графом де Рионом. Она очень просила своего досточтимого отца разрешить ей узаконить ребенка, но тот не желал ничего слушать, хотя обычно ни в чем ей не отказывал.

Девочку перевезли из Люксембургского дворца в Мёдон, где был куплен дом для нее, кормилицы и всего одного слуги, которого ей дали; управляла там всем гувернантка г-жа Дюмениль. Девочку окрестили Мари Филиппиной де Рион и заявили об этом во всеуслышание. Никто не мог им это запретить, однако о матери ничего не говорилось.

Герцог де Сен-Симон и другие строгие царедворцы внушили господину регенту, что это позор и что он не должен допустить появления на глазах у всех этой лжепринцессы под именем своего отца, что следует держать ее вдали, в безвестности, чтобы помешать ей заговорить, если только такое возможно. Регент сказал об этом своей дочери; та разгневалась и не желала ничего слышать.

В одно прекрасное утро девочку похитили вместе с кормилицей, и никто не знал, что с ними стало. У госпожи герцогини Беррийской было не такое уж сильное материнское чувство; она долго кричала в присутствии своего отца, но в глубине души не особенно переживала на этот счет и, когда он сказал ей: «Я об этом позаботился, будьте спокойны, ребенок ни в чем не будет нуждаться!», она и в самом деле успокоилась. С г-ном де Рионом дело обстояло иначе. Этот ребенок был залогом его успеха, живым доказательством союза с королевской династией. Девочка была нужна графу. Он принялся донимать принцессу, и она вновь подняла этот вопрос. Госпожа Беррийская не знала, что сделали с Мари Филиппиной, и, когда она вывела отца из терпения, он объявил ей о своем решении.

Малышка находилась в каком-то весьма удаленном монастыре; регент назначил ей содержание, но, если бы герцогиня попыталась забрать дочь оттуда, если бы она начала уделять ей хоть малейшее внимание, он отправил бы девочку еще дальше и не стал бы ей больше помогать.

— То же самое будет со всеми детьми, которых вы произведете на свет, — добавил он. — Примите это к сведению.

Это заявление повлекло за собой сцену, во время которой дочь сказала отцу:

— Я не знаю, почему вы преследуете моих детей; они, вне всякого сомнения, скорее принадлежат к роду Бурбонов, чем аббат де Сен-Фар или шевалье Орлеанский.