На этом все кончилось. Аббат де Бернис, как я говорила, учился в семинарии и был почти что ребенком; вместо занятий гуляка ходил к жрицам Венеры, до тех пор пока его снова не посадили под замок; в конце концов он закончил учение и стал, как мы видели, нищим аббатом и рифмоплетом.

О Буре же больше ничего не было слышно. Аббат де Бернис помнил о друге и, едва лишь войдя в силу, приступил к поискам молодого человека. Герцогиня Буйонская умерла, и об этом происшествии все уже забыли. Может быть, беднягу убили? Или он умер в тюрьме? Аббат рассказал эту историю королю и г-же де Помпадур; он вызвал у них участие, и был отдан приказ искать Буре во всех французских тюрьмах.

Начали с Бастилии, поскольку она была ближе всего, и обнаружили в одной из камер самой мрачной башни какого-то узника, ставшего просто номером и находившегося там около двадцати лет; приметы этого человека, относящиеся ко времени заключения его под стражу, совпадали с приметами аббата Буре, однако он был записан под другим именем.

Заключенного допросили, чего никогда прежде не делали: о нем забыли, и никто не желал слушать его жалоб. Прежде всего его спросили, кто он.

— Аббат Буре, несчастный аббат Буре, невиннейший из людей, которого осудили, не дав сказать ему ни слова!

Несчастному велели рассказать свою историю. Подлинность его личности признали и выяснили, что в тайном указе об аресте значилось другое имя, а бедного аббата задержали по приметам и отправили в эту тюрьму. В то же время было велено обращаться с ним мягко, ни в коем случае не пытать его, а также предоставлять ему все, в чем он нуждался. Узника посадили в светлую камеру, а не в подземную темницу; ему приносили хорошую еду, позволили писать и брать в библиотеке книги, при условии что он будет показывать все им написанное, а заказанные им книги будет просматривать комендант.

У аббата было все, кроме свободы, но он не имел права ни с кем разговаривать. Несчастный без конца просил, чтобы его допросили и не оставляли умирать, так и не объяснив, за что его посадили в тюрьму. Никто не слушал Буре: было приказано держать его в одиночной камере и обращаться с ним по-прежнему.

Королю и г-же де Помпадур доложили об этом допросе, а также рассказали обо всем аббату де Бернису, который узнал в заключенном своего старого друга и поклялся, что освободит его.

Король немедленно отдал соответствующий приказ. Аббата Буре отпустили на свободу; оказавшись за воротами Бастилии, он замер в растерянности, не зная, что делать дальше. Бывший узник несказанно удивился, увидев, что от кареты какого-то князя Церкви, стоявшей невдалеке с опущенной подножкой, к нему подошел лакей, держа шляпу в руках, и почтительно спросил, не соблаговолит ли он сесть в экипаж его высокопреосвященства.

— Я? — спросил Буре. — Это не за мной… Вы ошиблись.

— Простите, господин аббат, его высокопреосвященство вас ждет, уверяю вас; посмотрите: он подает вам знак и выражает нетерпение.

Аббат подошел к роскошной карете, волоча ноги и согнувшись до земли, и принялся рассыпаться в поклонах.

— Эй! Иди же сюда, аббат! Тебя очень трудно дозваться; раньше, на Саблонской равнине, ты бегал быстрее, думая, что за тобой по пятам гонятся убийцы.

Буре поднял голову и узнал аббата де Берниса, хотя прошло двадцать лет и тот был в красной сутане.

— Помилуйте! — воскликнул бедняга, снимая шляпу.

— Это я, дружище, слава Богу! Это я разыскал тебя в твоей дыре… Мы никогда больше не расстанемся. Я отвезу тебя в Венецию, куда меня назначили послом, но прежде я представлю тебя его величеству, который не подозревал о несправедливости, совершенной от его имени.

— Ты защитишь меня от госпожи де Буйон?.. Ах, простите, ваше высокопреосвященство, простите…

— Мы добрые старые друзья, Буре, и никаких высокопреосвященств, когда мы остаемся одни.

Он взял аббата с собой, и они до сих пор неразлучны.

Безусловно, аббат де Бернис совершил благородный поступок, и я решила о нем рассказать, чтобы вы лучше узнали этого человека.

XVII

Одним из литературных друзей-чудаков аббата де Берниса, до того как он возвысился, был добряк Панар, которому не уделяли должного внимания, хотя он его заслуживал. Это был странный человек, и я хотела с ним встретиться, так как слышала о нем, а также о Галле, его Пиладе; оба они были самыми необычными в Париже поэтами-пьяницами.

Галле был бакалейщиком и страдал водянкой; он только тем и занимался, что пил, пел, а заодно придумывал каламбуры и забавные игры.

Мысль о смерти вызывала у него не столь сильное беспокойство, как пустая бутылка, и, будучи чуть ли не в агонии, этот человек продолжал смеяться и шутить.

Он сказал викарию, который его соборовал:

— Вы мне намазали обувку, и совершенно напрасно, сударь: меня унесут воды.

И в то же самое время Галле сочинял стихи, которые все тогда распевали на мотив «В сопровождении других»:

Примите песенку мою,

Я много вам еще спою.

Не сосчитать их, как святых;

Но, друг Колле, так близок миг,

И ждет меня уж некий гробовщик В сопровождении других.^[16]

Этот человек умер через четверть часа после того, как написал последнюю строчку данного куплета, смеясь курносой в лицо.

Такое напоминает мне старого виконта де Селля на смертном одре, которого я навестила за час до того, как он скончался. Он был волокита и шутник. Умирающий, лежа в постели, был похож на призрака; я понимала, что он уже не поправится, но хотела вселить в него надежду.

— Полноте, полноте, сударь, это пустяки, вы еще одержите над болезнью верх.

— Да, лишь бы только низ был в порядке.

То были его последние слова.

Что касается Панара, то он был человеком совсем другого рода; он никогда не думал ни о чем земном. Прошлое, будущее, еда, жилье — все это нисколько его не занимало.

— Это касается моих друзей, — говорил он.

В самом деле, об этом заботились его друзья.

Мармонтель рассказывал мне, что в те времена, когда им издавался «Меркурий», он, если ему требовались какие-нибудь стихи, шел за ними к Панару.

— Пошарьте в коробке из-под париков, — советовал тот.

Именно туда Панар бросал листки со стихами, написанными им в кабаке, и нередко эти листки были в винных пятнах. Когда его в этом укоряли, он отвечал:

— Это печать гения.

Некоторые из его песенок прелестны. Все они сочинялись экспромтом за столом, а затем автор о них забывал; их собрали после его смерти.

Потеряв своего друга Галле, Панар очень долго грустил и, когда с ним говорили о его скорби, отвечал:

— Ах! Она очень сильная и глубокая! На протяжении тридцати лет я проводил с этим другом все свое время! На прогулках, в театре, в кабачке — мы всегда были вместе! Я потерял Галле, и мне уже ни петь, ни пить вместе с ним. Он умер, теперь я один на свете и не знаю, что со мной будет. Вы знаете, что он умер в Тампле?

И тут бедняга заливался слезами.

— Я ходил на его могилу плакать и стенать. Что за могила! Моего друга положили под водостоком, а ведь он начиная с сознательного возраста не выпил ни одного стакана воды.

Временами добряка Панара приглашали к знатным дамам якобы на ужин, а на самом деле ради удовольствия его послушать. Когда бедная г-жа де Майи, любившая выпить, была в фаворе, она поспорила с королем, что способна пить наравне с Панаром и докажет это, пригласив его на трапезу. Королю не терпелось узнать, как она с этим справится. Поэт удрал бы при одном лишь имени графини, ведь он избегал хороших манер, как воды.

Как-то раз г-жа де Майи изменила свой облик вместе с г-жой де Винтимий, от которой я все это и слышала, и они отправились за Панаром в какой-то кабачок у Менской заставы, где он обычно находился.

Их сопровождал г-н де Ришелье в праздничном наряде рыночного грузчика и Пари-Дюверне, переодетый угольщиком.

Дам же с их мощными прелестями можно было принять за торговок рыбой.