Переминаясь, я долго топтал траву, вглядывался в голубое небо, синее море, тер лоб, глаза, хватался за голову в надежде, что нужное решение осенит. Но свет не пролился. Сокрушаясь в измышлениях, задался вопросом: «Даже если согласится, смогу ли я отрезать?». В голове стали, ежеминутно меняясь, возникать картины предстоящего, мерещиться жестокие сцены насилия над мальчиком. Мысли путались, пока все не перемешалось и не усложнилось окончательно.

Не пришлось бы мучиться беспорядочными думами, бесполезно тратить время и силы на поиск ответов, если бы я знал о его мужестве, которое, подобно айсбергу, большей частью было сокрыто от глаз. Но я не знал. И ждал, что он обернется тасманским дьяволом, будет драться до последнего издыхания с целью сохранить ухо. Полагал услышать едкие речи, преисполненные проклятиями в адрес всех, кто причастен. Готовился к жгучим монологам, в которых станет декламировать: «Ни один из сыновей могучего рода Будур никогда не позволял никому ничего отрезать. И я не дам!». А излив слова, заплачет, упадет на колени, взмолится и попросит не разделывать его, не забирать уха. Начнет уговаривать и уповать на важность, необходимость органа. В красках опишет и клятвенно заверит, что не сможет без него жить. А когда увидит нож, будет вопить, убегать и отчаянно сопротивляться, не давая отнять ухо.

Все обдумав, с трудом убедил себя в неизбежности отсечения органа и заключил: «Иного выхода нет!». С горечью осознал: гуманных способов принудительного отсечения человеческой, детской плоти не существует. И боялся, что потребуется применить силу. Разумеется, я не допускал мыслей о драке на кулаках с десятилетним мальчиком, но произойти могло всякое. Все–таки ухо! Особенно страшился в борьбе – не сомневался, что она завяжется – нечаянно полоснуть ребенка по горлу, лишить глаза или, того хуже, убить. Поэтому на случай наступления крайности придумал было, как себя повести.

В детстве мы с ребятами, играясь, обхватывали руками шею и душили друг друга до кратковременной потери сознания. Я хорошо помнил технику приема и решил усыпить, если придется действовать против его воли. Уже обездвиженного беспрепятственно лишить уха, а после снова привести в чувства. Но, вспомнив об обстоятельствах, прекративших наши игры, отказался от идеи. Произошел несчастный случай. Один из нас заснул навсегда. Ему было восемь.

Трагические воспоминания породили тревогу, и я почти сошел с ума в попытках превозмочь себя. Оттого обратился к Богу, взмолился с просьбой, чтобы он не позволил худшему случиться, и, скрепя сердце, вошел в дом.

Буду́, поджав ноги к груди, лежал с открытыми глазами в комнате деда и застывшим взглядом смотрел, казалось, сквозь стены. Деревянный пол предательски заскрипел. Увидев меня, он поднялся.

– Мне нужно… – не смог сказать, глядя на него, поэтому прошел к окну, – твое ухо.

– Ухо?!

– Да. Иначе он не поверит, что ты мертв.

– Ах да! Помню. Он говорил… Ну, надо, так надо, – спокойно бросил он, будто отдает волосок с груди. Беспечно подошел ко мне, посмотрел в глаза, молча повернул голову и вытянул левое ухо.

Из представлений о возможном поведении мальчика этот исход был непредвиденным, неожиданным. Я растерялся от удивления. Стоял в ступоре, не зная, как приступить к воплощению замысла.

Не припоминаю, как достал нож, но помню, что несколькими пальцами левой руки взялся за ухо, оттянул и резким движением отсек плоть. Он вскрикнул и подпрыгнул от боли. Схватившись за рану, стал метаться по комнате, пока не присел на корточки в углу. Кровь стекала по рукам и капала на пол. Я побежал в машину за аптечкой, которую никогда прежде не открывал, сетуя на себя за то, что не подумал и не приготовил все заранее. Возблагодарил Бога за измятую приплюснутую упаковку бинта. Я знал, что упаковка из двухслойной пленки обеспечивает стерильность бинта, даже если утопить ее в грязи. Стряхнул пыль, осторожно открыл и вернулся в дом с бинтом.

Он сидел, опершись спиной о стену, руки висели и при малейшем движении оставляли на полу иероглифы на языке крови. Глаза его в слезах бегали в надежде найти обезболивающее. Рот открылся, помогая легким вобрать больше воздуха. Левая часть белой рубашки от плеча до груди окрасилась в багровый от набежавшей крови. Опустившись на колени, я стал перебинтовывать. Получалось плохо. Пришлось обмотать голову, закрыв повязкой левый глаз, иначе бинт соскальзывал, оголяя рану и причиняя новую боль. Губы его тряслись. Он хотел что–то сказать, но дотерпел, пока я закончу.

Перевязав рану, положил мальчика на кровать. Тот, стараясь не шевелить головой, попросил воды. Я принес полный стакан и наказал ему лечь на правый бок. Он смочил рот, с усилием повернулся и задрожал всем телом. «Расслабься!.. Расслабься и… и постарайся заснуть» – неуместно подсказал я.

Буду́ лежал с закрытыми глазами, но не спал, когда я оставил его и отправился в путь. Подъезжая к дому Кандуу, спросил себя: «Если в роду Будур все такие, как этот мальчик, то почему я никогда прежде не слышал о них?».

В правом кармане пиджака лежала скомканная газета «Жаркын келечек3», в которую было завернуто ухо.

Я бросил к ногам Кандуу «Светлое будущее», пропитанное кровью.

– Что это? – спросил он.

– Мы в расчёте!..

– Ты погоди бросаться с порога. Ей Богу, как чужой! Враг ты мне что ли?! Садись, хлебом угостись, чаю отпей.

– Не могу. Спешу!

– Куда?

– Уезжаю.

– Понимаю… Из–за Риссана?

– Кого?

– Риссан сын Лиссана.

– Как сын?! – оторопел я.

– Да вот так. Неужели не знал?

– У него не было детей.

– Был. Уже тогда был. Он с мамой гостил у бабушки. На севере. После известия о гибели мужа, жена осталась в родном селе. Мальчик вырос там. Сейчас ему пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню точно…

Я ощутил неприятное, неведомое прежде чувство. Вскормившая, никогда не покидавшее нутро злость на судьбу за тяготы, которыми она щедро сдобрила мое существование, вдруг испарилась. Я будто стал подельником. Соучастником в ее самых жестоких насмешках над человеком. Заодно с ней сотворил и привнес горе в жизни людей. Издеваясь, она заставила причинить им те же страдания, которыми некогда высекла душу мою.

– Может, теперь ты поймешь меня, – он развернул газету, схватил ухо двумя пальцами, приподнял к лампочке в потолке. Покрутил на свету и добавил, – а второе?

– Второе, сам иди и отрежь!

– Ладно, не злись… Это было необходимо, чтобы положить конец вражде.

– Врешь! Ты коварно воспользовался клятвой и заставил меня убить ребенка из страха за свою жизнь. В этом нет чести!

– Времена чести прошли! – он стукнул кулаком по столу. – Оглянись вокруг!

– Но мы–то остались.

– Остались. Да вот только остались ни с чем! А те, у кого ее нет, давно купаются в золоте. Не знают, куда его девать…

– Честь дороже любых богатств. Она от отца. А те предатели. Мне пора. Скажи…

– Погоди, останься на чай.

– Не могу.

– Неужто и вправду уезжаешь?

Я кивнул.

– Далеко?

– Далеко.

– На долго?

– Навсегда.

– Ты не сказал куда?

– Туда! Туда, где нет людей. Всего этого. Этих дурацких, бесконечных мыслей. Крови, мести, страданий… Туда, где я останусь один, и никто не напомнит о прошлом.

– Э–э, брат, ошибаешься. Не будет на земле такого края, пока жив Риссан. Ты же знаешь. Убей его! И каждая песчинка в этом мире станет местом, которое ты ищешь. Поверь, я знаю, – противно улыбнулся и покачал головой. – Или он убьет тебя.

– Подумаю, – соврал я. – Мне пора! Произнеси слова… освободи. И я поеду.

Он еще раз вгляделся, а затем бросил ухо на стол. Хлопнул меня по плечу и сказал:

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.