На этот раз не было речи о триумфе Помпея или Цезаря. На этот раз не праздновали ни поражения Митридата, ни покорения Галлии. Процессия была мирная, как шествие стада овец по земле, безобидная, как полет стаи птиц в воздухе.

В Харлеме победителями были только садовники. Поклоняясь цветам, город обожествлял цветоводов.

Посреди мирного и благоухающего шествия возвышался черный тюльпан, который водрузили на носилки, покрытые белым бархатом с золотой бахромой. Четыре человека, время от времени сменяясь, несли их, подобно тому Как в свое время в Риме сменялись те, кто нес изображение великой матери Кибелы, когда ее доставили из Этрурии и она торжественно под звуки фанфар и при общем поклонении вступала в Вечный город.

Эта демонстрация тюльпана была свидетельством той чести, что оказывали люди, лишенные образования и вкуса, вкусу и образованию прославленных и благочестивых вождей, чью кровь они умели проливать на грязные мостовые Бейтенгофа, чтобы позже написать имена своих жертв на самом прекрасном камне голландского пантеона.

Было условлено, что принц-штатгальтер сам вручит премию в сто тысяч флоринов (на это всем вообще любопытно было поглядеть) и что он, может быть, произнесет речь (а это особенно интересовало его и друзей и врагов).

Известно, что в самых незначительных речах политических деятелей их друзья или враги всегда пытаются обнаружить и так или иначе истолковать какие-либо важные намеки.

Как будто шляпа политического деятеля не служит завесой, под которой скрывается правда!

Наконец наступил столь долгожданный великий день — 15 мая 1673 года, и весь Харлем, да к тому же еще и со своими окрестностями, выстроился вдоль прекрасных аллей с твердым намерением рукоплескать на этот раз не триумфаторам в войне или в науке, а просто победителям природы, которые заставили эту неистощимую мать породить считавшееся дотоле невозможным — черный тюльпан.

Но нет ничего менее устойчивого, чем намерение толпы что-либо или кого-либо приветствовать. Когда город расположен рукоплескать, он в такой же степени расположен и освистывать и никогда не знает, на чем он остановится.

Итак, сначала рукоплескали ван Систенсу и его букету, рукоплескали своим корпорациям, рукоплескали самим себе. И наконец, вполне справедливо на этот раз, рукоплескали прекрасной музыке, которую городские музыканты щедро исполняли при каждой остановке.

Но после первого героя торжества, черного тюльпана, естественно, все глаза искали другого его героя — творца этого тюльпана.

Если бы этот герой появился после столь тщательно подготовленной речи славного ван Систенса, он, конечно, произвел бы большее впечатление, чем сам штатгальтер.

Но для нас интерес дня заключается не в торжественной речи нашего друга ван Систенса, как бы цветиста она ни была, и не в молодых разряженных аристократах, жующих свои сдобные пироги, и не в бедных полуголых плебеях, грызущих копченых угрей, похожих на палочки ванили. Нам интересны даже не прекрасные голландки с розовыми щечками и белой грудью, и не толстые и приземистые мингеры, никогда раньше не покидавшие своих домов, и не худые и желтые путешественники, прибывшие с Цейлона и Явы, и не возбужденный простой народ, поедавший, чтобы освежиться, соленые огурцы. Нет, для нас весь интерес положения, главный, подлинный, драматический интерес сосредоточился не в них всех.

Для нас интерес заключается в некоей личности, сияющей и оживленной, шествующей среди членов комитета садоводов; интерес заключается в этой личности, разряженной, причесанной, напомаженной, одетой во все красное, — цвет, особенно оттеняющий черные волосы и желтый цвет лица.

Этот ликующий, опьяненный восторгом триумфатор, этот герой дня, кому суждена великая честь затмить собою и речь ван Систенса и присутствие штатгальтера, — Исаак Бокстель. И он видит, как впереди него, справа, несут на бархатной подушке черный тюльпан, его мнимое детище, а слева — большой мешок со ста тысячами флоринов, прекрасными, блестящими золотыми монетами, и готов получить косоглазие, лишь бы не потерять из виду ни того ни другого.

Время от времени Бокстель ускоряет шаги, чтобы коснуться локтем локтя ван Систенса. Бокстель старается заимствовать у каждого частицу его достоинства, чтобы придать себе цену, так же как он украл у Розы ее тюльпан, чтобы присвоить ее славу и ее деньги.

Пройдет еще только четверть часа, и прибудет принц. Кортеж должен сделать последнюю остановку. Когда тюльпан будет вознесен на свой трон, принц, уступающий место в сердце народа этому своему сопернику, возьмет великолепно разукрашенную веленевую бумагу с написанным на ней именем создателя тюльпана и громким ясным голосом объявит, что совершилось чудо, что Голландия в лице его, Бокстеля, заставила природу создать черный цветок и что. этот цветок будет впредь называться Tulipa nigra Boxtellea.

Время от времени Бокстель на миг отрывает свой взгляд от тюльпана и мешка с деньгами и робко смотрит в толпу, так как опасается увидеть там бледное лицо прекрасной фризки.

Вполне понятно, что этот призрак нарушил бы его праздник, так же как призрак Банко нарушил праздник Макбета.

И поспешим добавить, что этот презренный человек, перебравшийся через стену, и притом не через собственную стену; влезший в окно, чтобы войти в дом своего соседа; забравшийся при помощи поддельного ключа в комнату Розы, этот человек, укравший славу у мужчины и приданое у женщины, — этот человек не считал себя вором.

Он столько волновался из-за этого черного тюльпана; он так безустанно и повсюду следил за ним — от ящика в сушильне Корнелиуса до Бейтенгофского эшафота, от Бейтенгофского эшафота до тюрьмы в Левештейнской крепости; он так внимательно наблюдал, как тюльпан родился и вырос на окне Розы, он столько раз разогревал своим дыханием воздух вокруг него, — что с большим правом никто не мог быть творцом этого цветка. Если бы сейчас у него отняли черный тюльпан, это, безусловно, было бы кражей.

Но он нигде не замечал Розы.

И таким образом, радость Бокстеля не была омрачена.

Кортеж остановился в центре круглой площади, великолепные деревья которой были разукрашены гирляндами и надписями. Кортеж остановился под звуки громкой музыки, и молодые девушки Харлема вышли вперед, чтобы проводить тюльпан до высокого пьедестала, где он должен был красоваться рядом с золотым креслом его высочества штатгальтера.

И гордый тюльпан, вознесенный на свой пьедестал, вскоре завладел всем собранием — все захлопали в ладоши, и громкие рукоплескания эхом отозвались по всему Харлему.

XXXII

ПОСЛЕДНЯЯ ПРОСЬБА

В эту торжественную минуту, когда раздавались громкие рукоплескания, по дороге, обсаженной деревьями, ехала карета. Она продвигалась вперед медленно, так как спешившие на празднество женщины и мужчины вытесняли из аллеи на дорогу много детей.

В этой запыленной, потрепанной, скрипящей на осях карете ехал несчастный ван Барле. Он смотрел через незанавешенную дверцу кареты и перед ним стало развертываться зрелище, которое мы пытались, конечно весьма несовершенно, обрисовать нашему читателю.

Толпа, шум, блеск и великолепие людей и природы ослепили заключенного, словно молния, ударившая в его камеру.

Несмотря на нежелание спутника отвечать на вопросы Корнелиуса об ожидающей его участи, Корнелиус все же попробовал в последний раз спросить его, что это за торжество, как ему сразу показалось, совсем не касающееся его лично.

— Что все это значит, господин полковник? — спросил он сопровождавшего его офицера.

— Как вы можете сами видеть, сударь, это празднество.

— А, празднество, — сказал Корнелиус, мрачным, безразличным тоном человека, для которого в этом мире уже давно не существовало никакой радости.

После минуты молчания, когда карета продвинулась немного вперед, он добавил:

— Престольный праздник города Харлема, по всей вероятности? Я вижу много цветов.