— У вас отец в Левештейне?

— Да, монсеньер.

— Вы его не любите?

— Я не люблю его, монсеньер, по крайней мере так, как дочь должна любить своего отца.

— Нехорошо, дочь моя, не любить своего отца, но хорошо говорить правду своему принцу.

Роза опустила глаза.

— А за что вы не любите вашего отца?

— Мой отец очень злой человек.

— В чем же он проявляет свою злость?

— Мой отец дурно обращается с заключенными.

— Со всеми?

— Со всеми.

— Но не можете ли вы упрекнуть его в том, что он особенно дурно обращается с одним из них?

— Мой отец особенно дурно обращается с господином ван Барле…

— С вашим возлюбленным?

Роза отступила на один шаг.

— Я люблю его, монсеньер, — гордо ответила она.

— Давно уже? — спросил принц.

— С того дня как я его увидела.

— А когда вы его увидели?

— На другой день после ужасной смерти великого пенсионария Яна и его брата Корнелия.

Принц сжал губы, нахмурил лоб и опустил веки, чтобы на миг спрятать свои глаза. Через секунду молчания он продолжал:

— Но какой смысл вам любить человека, который обречен на вечное заключение и смерть в тюрьме?

— А тот смысл, монсеньер, что, если он обречен всю свою жизнь провести в тюрьме и там же умереть, я смогу облегчить ему там и жизнь и смерть.

— А вы согласились бы быть женой заключенного?

— Я была бы самым гордым и счастливым существом в мире, если бы я стала женой господина ван Барле, но…

— Но что?

— Я не решаюсь сказать, монсеньер.

— В вашем тоне слышится надежда; на что вы надеетесь?

Она подняла на принца свои ясные глаза, такие умные и проницательные, что они всколыхнули милосердие, спавшее мертвым сном в самой глубине этого темного сердца.

— А, я понял.

Роза улыбнулась, умоляюще сложив руки.

— Вы надеетесь на меня? — сказал принц.

— Да, монсеньер.

— Гм!

Принц запечатал только что написанное письмо и позвал одного из офицеров.

— Господин ван Декен, — сказал он, — отвезите в Левештейн вот это послание. Вы прочтете мои распоряжения коменданту и выполните те из них, что касаются вас лично.

Офицер поклонился, и вскоре под гулкими сводами ратуши раздался конский топот.

— Дочь моя, — сказал принц, — в воскресенье будет праздник тюльпана; воскресенье будет послезавтра. Вот вам пятьсот флоринов, украсьте себя на эти деньги, так как я хочу, чтобы этот день был для вас большим праздником.

— А в каком наряде ваше высочество желает меня видеть? — прошептала Роза.

— Оденьтесь в костюм фризской невесты, — сказал Вильгельм, — он будет вам очень к лицу.

XXXI

ХАРЛЕМ

Харлем, куда мы входили три дня тому назад с Розой и куда мы сейчас вошли вслед за заключенным, — красивый город, имеющий полное право гордиться тем, что в Голландии он самый тенистый.

В то время как другие города стремились блистать арсеналами, верфями, магазинами и рынками, Харлем славился в Соединенных провинциях своими прекрасными, пышными вязами, стройными тополями и главным образом своими тенистыми аллеями, над которыми сводом, подобным шатру, раскидывались кроны дубов, лип и каштанов.

Харлем, видя, что его сосед Лейден и царственный Амстердам стремятся быть: один — городом науки, другой — столицей коммерции, решил стать центром земледелия, или, вернее, садоводства.

И действительно, надежно защищенный от ветров и одновременно хорошо продуваемый, хорошо согреваемый солнцем, он давал садовникам те преимущества, которых не мог бы им предоставить ни один другой город, овеваемый морскими ветрами или опаляемый на равнине солнцем.

И в Харлеме обосновались люди со спокойным характером, с тягой к земле и ее дарам, тогда как в Амстердаме и Роттердаме жили люди беспокойные, подвижные, любящие путешествия и коммерцию, а в Гааге — политики и общественные деятели.

Мы сказали, что Лейден был городом науки.

Харлем же проникся любовью ко всему изящному, к музыке, живописи, к фруктовым садам, аллеям, лесам и цветникам.

Харлем до безумия полюбил цветы, и среди них больше всего — тюльпаны.

Он предлагал премии за тюльпаны, и, как вы видите, мы совершенно естественным путем подходим к описанию того, как город готовился 15 мая 1673 года вручить назначенную им премию в сто тысяч флоринов тому, кто вырастил большой черный тюльпан без пятен и других недостатков.

Выявив в эту эпоху войн и восстаний свою одержимость, заявив во всеуслышание о своей любви к цветам вообще, а к тюльпанам в особенности, Харлем почувствовал неописуемую радость, достигнув идеала своих стремлений, с полным правом приписывая себе величайшую честь того, что при его участии был взращен и расцвел идеальный тюльпан. И этот красивый город, полный зелени и солнца, тени и света, пожелал превратить церемонию вручения награды в праздник, который навсегда сохранился бы в памяти людей.

И он имел на это тем большее право, что Голландия — страна празднеств. Никогда люди столь флегматичные не производили столько шума, не пели и не танцевали с таким жаром, как это все проделывали добрые республиканцы Семи провинций по случаю своих увеселений.

Стоит только посмотреть на картины обоих Тенирсов!

Известно, что флегматичные люди больше других склонны утомлять себя, но только не работой, а развлечениями.

Итак, Харлем переживал тройную радость, готовился отпраздновать тройное торжество: во-первых, был выращен черный тюльпан; во-вторых, на торжестве присутствовал как истый голландец принц Вильгельм Оранский; наконец, после разорительной войны 1672 года вопросом чести государства было показать французам, что фундамент батавской республики весьма прочен и на нем можно плясать под аккомпанемент морских орудий.

Общество садоводов Харлема оказалось на должной высоте, жертвуя сто тысяч флоринов за луковицу тюльпана.

Город не пожелал отстать от него и ассигновал такую же сумму для организации празднества в честь присуждения этой национальной премии.

Воскресенье, назначенное для этой церемонии, стало днем народного ликования. Необыкновенный энтузиазм охватил горожан. Даже те, кто обладал насмешливым характером французов, привыкших вышучивать всех и вся, не могли не восхищаться этими славными голландцами, готовыми с одинаковой легкостью тратить деньги на сооружение корабля для борьбы с врагами, то есть для поддержания национальной чести, и на вознаграждение за открытие нового цветка, которому суждено было блистать один день и развлекать в течение этого дня женщин, ученых и любопытных.

Во главе представителей города и комитета садоводов в самом лучшем своем платье блистал и г-н ван Систенс.

Этот достойный человек употребил все усилия, чтобы походить изяществом темного и строгого одеяния на свой любимый цветок, и поторопимся добавить, что он успешно достиг этого.

Черный, как гагат, бархат цвета скабиозы, шелк цвета анютиных глазок в сочетании с ослепительной белизны полотном — вот что входило в церемониальный костюм председателя, который шел во главе комитета с огромным букетом в руках, подобным тому, который нес сто двадцать один год спустя г-н Робеспьер на празднике Верховного Существа.

Вот только славный председатель вместо переполненного ненавистью и злобным честолюбием сердца французского трибуна имел в груди цветок не менее невинный, чем самый невинный из тех, что он держал в руке.

Позади комитета садоводов — пестрого, как лужайка, и источающего весенний аромат — можно было увидеть городских ученых, чиновников, военных, дворян и селян.

Народу, даже у господ республиканцев Семи провинций, не нашлось места в этой процессии: он выстроился по обочинам дороги.

Впрочем, это лучшее из всех мест, чтобы смотреть… и разуметь.

Это место черни, которая ждет, — такова философия сословий! — пока пройдет триумфальное шествие, чтобы знать, что надо говорить, и иногда, как надо поступать.