Все это было совершенно невероятно, и рассказ Гофмана не вызвал особого доверия: наиболее фанатичные приверженцы истины кричали, что это ложь, наиболее умеренные кричали, что это бред.

Между тем одного из присутствующих осенила блестящая мысль:

— Вы сказали, что провели эту ночь в гостинице на улице Сент-Оноре?

— Да.

— И там вы вывернули набитые золотом карманы прямо на стол?

— Да.

— Там вы поужинали и провели ночь с женщиной, чья голова, покатившись к вашим ногам, вызвала у вас непреодолимый ужас, и вы не избавились от него и по ту пору, когда мы вас задержали?

— Да.

— Отлично! Поищем эту гостиницу. Золота мы там, возможно, и не найдем, зато найдем женщину.

— Да, да! — закричали все присутствующие. — Поищем, поищем!

Гофман предпочел бы ничего не искать, но он вынужден был подчиниться непреклонному решению, которое окружавшие его люди выразили словом "поищем".

И вот он вышел из церкви и снова двинулся по улице Сент-Оноре в поисках гостиницы.

Расстояние от церкви Успения до Королевской улицы было не так уж велико. И тем не менее Гофману пришлось долго искать гостиницу: вначале он искал ее рассеянно, потом более внимательно, потом, наконец, прилагая все силы, чтобы найти ее. Он не нашел ничего такого, что напомнило бы ему гостиницу, куда он накануне вошел, где провел ночь и откуда только что вышел. Как исчезают в театре феерические дворцы, когда они больше не нужны машинисту сцены, так пропала гостиница на улице Сент-Оноре после того, как разыгралась та адская сцена, что мы попытались описать.

Все это вовсе не нравилось зевакам, сопровождавшим Гофмана и желавшим во что бы то ни стало принять какое-то решение, однако, чтобы прийти к нему, надо было либо найти труп Арсены, либо арестовать Гофмана как подозрительного, так что положение Гофмана стало весьма затруднительным.

А так как тела Арсены найти они не могли, вопрос об аресте Гофмана был уже твердо решен; но тут он увидел на улице черного человечка и позвал его на помощь, умоляя засвидетельствовать истинность своего рассказа.

Голос врача всегда имеет огромную власть над толпой.

Этот человек подтвердил, что он доктор, и его пропустили к Гофману.

— Ах, бедный молодой человек! — сказал он, беря Гофмана за руку и делая вид, что щупает пульс, на самом же деле желая особым пожатием руки дать понять ему, чтобы он помалкивал. — Бедный молодой человек! Значит, он сбежал!

— Откуда сбежал? От чего сбежал? — раздалось голосов двадцать сразу.

— Да, откуда я сбежал? — спросил Гофман, не желавший принять путь спасения, предложенный ему доктором, и считавший его унизительным для себя.

— Черт возьми! — сказал лекарь. — Из лечебницы!

— Из лечебницы! — закричали те же голоса. — Из какой лечебницы?

— Из лечебницы для умалишенных!

— Ах, доктор, доктор, не надо шутить! — вскричал Гофман.

— Бедный малый! — воскликнул доктор, казалось не слышал его слов. — Бедный малый потерял на эшафоте женщину, которую он любил.

— О да, да! — воскликнул Гофман. — Я очень любил ее, хотя и не так, как Антонию.

— Бедный мальчик! — сказали какие-то женщины, свидетельницы этой сцены, уже начавшие жалеть Гофмана.

— Да, так вот с того времени, — продолжал доктор, — он стал жертвой чудовищной галлюцинации; ему кажется, что он играет… что он выигрывает… Когда он выиграет, ему начинает казаться, что он может обладать той, которую любит; потом, захватив свое золото, он бежит по улицам, встречает женщину у подножия гильотины, приводит ее в роскошный дворец, в великолепную гостиницу, там он проводит с ней ночь, и они вместе пьют, поют и музицируют, затем он находит ее мертвой. Ведь он все так вам и рассказывал, верно?

— Да, да, — закричала толпа, — слово в слово!

— Ах, вот как! Вот как! — с горящими глазами воскликнул Гофман. — И вы, вы, доктор, говорите, что это неправда? Ведь это вы расстегнули бриллиантовый аграф, который скреплял концы бархатки! О, это я должен был бы кое-что заподозрить, когда увидел, как из-под бархатки сочится шампанское, когда я увидел, как раскаленная головня подкатилась к ее голой ноге и ее голая нога, нога покойницы, не обожглась об уголь, а погасила его!

— Вот видите, вот видите, — сказал доктор, чьи глаза были полны жалости, а голос — сострадания, — безумие снова овладевает им.

— Какое безумие? — возопил Гофман. — Как вы смеете говорить, что это неправда? Как вы смеете говорить, что я не провел ночь с Арсеной, которую вчера отправили на гильотину? Как вы смеете говорить, что не на одной бархатке держалась ее голова? Как вы смеете говорить, что ее голова не скатилась на ковер, когда вы расстегнули аграф и сняли бархатку? Полно, доктор, полно, уж кто-кто, а вы-то знаете, что я говорю правду!

— Друзья мои, — сказал доктор, — теперь вам все ясно, не правда ли?

— Да, да! — закричала сотня голосов из толпы.

Те, кто не кричал, с грустью кивали в знак согласия.

— Ну что же, в таком случае, — сказал доктор, — приведите сюда фиакр, и я отвезу его.

— Куда? — закричал Гофман. — Куда вы хотите меня отвезти?

— Куда? — переспросил доктор. — Да в сумасшедший дом, откуда вы сбежали, дорогой мой друг. — И совсем тихо прибавил: — Предоставьте это мне, черт побери, или я ни за что не отвечаю. Эти люди, чего доброго, еще подумают, что вы издеваетесь на ними, и разорвут нас на куски.

Гофман вздохнул, и руки его опустились.

— Ну вот, видите, теперь он стал смирный, как ягненок, — сказал доктор. — Кризис миновал… Ну-ну, дружок!

Казалось, доктор успокаивал Гофмана движением руки, как успокаивают разгорячившуюся лошадь или рассвирепевшую собаку.

В это время кто-то остановил фиакр, и тот подъехал к месту происшествия.

— Полезайте! Живо! — сказал Гофману лекарь.

Гофман повиновался; все его силы были истощены этой борьбой.

— В Бисетр! — громко сказал доктор, влезая в фиакр вслед за Гофманом. Затем он тихо спросил молодого человека: — Где вы хотите сойти?

— У Пале-Эгалите, — с трудом выговорил Гофман.

— Вперед, кучер! — крикнул доктор и поклонился толпе.

— Да здравствует доктор! — завопила толпа.

Охваченная какой бы то ни было страстью, толпа всегда либо кричит кому-то "Да здравствует!", либо кого-то убивает.

У Пале-Эгалите доктор велел остановить фиакр.

— Прощайте, молодой человек, — сказал он Гофману, — и если хотите послушаться моего совета, то уезжайте в Германию как можно скорее; во Франции людям, наделенным вашим воображением, приходится плохо.

И он вытолкнул Гофмана из фиакра; все еще оглушенный тем, что с ним произошло, Гофман чуть не попал под встречную повозку; но какой-то молодой человек, проходивший мимо, подскочил к Гофману и удержал его как раз в тот момент, когда возница прилагал все усилия, чтобы остановить лошадей.

Фиакр продолжал свой путь.

Молодые люди — тот, что едва не свалился, и тот, что удержал его, — вскрикнули разом:

— Гофман!

— Вернер!

Видя, что друг его находится в состоянии прострации, Вернер потащил его в сад Пале-Рояля.

Тут все происшедшее ожило в памяти Гофмана, и он вспомнил о медальоне Антонии, оставленном в залог у менялы-немца.

Он вскрикнул, подумав о том, что вывернул все карманы на мраморный стол гостиницы. Но тут же вспомнил, что отложил три луидора и спрятал их в кармашек для часов, чтобы выкупить медальон.

Кармашек свято сберег то, что отдали ему на хранение; три луидора по-прежнему лежали там.

Крикнув: "Подожди меня" — Гофман покинул Вернера и бросился к лавочке менялы.

С каждым шагом ему казалось, будто он выходит из густого тумана и идет вперед, сквозь все редеющее облако, туда, где воздух прозрачен и чист.

У дверей менялы он на минуту остановился, чтобы передохнуть; впечатление от этого места, полученное ночью, почти исчезло.

Он собрался с духом и вошел.

Меняла был на своем месте, медные чашки — на своем.